Я говорю, что мне уже известно, что он масон, что именно поэтому Енох и узнал о нем, прочитав статью в газете братства, и добавляю, что мой отец — масон той же степени, но в настоящее время отошел от дел.

— Брат! — восклицает он и, сжав руку, заглядывает мне глубоко в глаза. Его взгляд похож на материализовавшийся дурной запах изо рта. — Сын брата — мой брат! Заходи. Тебе я не стану показывать этот хлам. Заходи ко мне домой на чай — там гораздо спокойнее. Вы любите египетский чай, братья? А египетские благовония? Не дешевые аптечные духи, а настоящие благовония? Лотосовые эссенции? Жасмин? Идем. Во имя твоего отца я окажу тебе любезность — подарю скарабея, который тебе понравился.

Он снова сжимает мою руку, вкладывая мне в ладонь свой подарок. Я говорю, что в этом нет никакой необходимости, но он отрицательно качает головой:

— Ни слова, брат. Когда-нибудь ты мне отплатишь за мое добро. Как говорят масоны: «Внеси свою лепту — встрой свой камень».

Он продолжает удерживать мою руку, пронзая меня взглядом, и я начинаю гадать, не существует ли какого-нибудь полоскания для освежения зловонных взглядов, и пытаюсь перевести разговор на археологию.

— Кстати, о камнях, доктор, — вам известна легенда об отсутствующем камне на вершине пирамиды в Гизе? Как раз там, где, по предположениям, находится Храм свидетельств?

Он разражается мрачным смехом.

— А кому же знать, как не мне? — вопрошает он, увлекая меня за собой. — Но сначала вы оба должны отдохнуть.

Джекки следует за нами, но его сбить с панталыку не так-то просто.

— Значит, вы знаете об этом месте, доктор? Об этом потаенном храме?

— Храмовник и археолог доктор Рагар, чтобы он не слышал о Потаенном храме свидетельств?! — Он снова разражается смехом. Как и в этом флаге из Портленда, в его смехе есть что-то неприятное, что ставит слушателя в тупик. — Всем известно о Потаенном храме! Одни говорят, другие говорят, а кому известна Истина?

Он останавливается и показывает мне свой масонский перстень так, чтобы не видел Джекки.

— Нам, членам Братства, известна Истина, но мы поклялись не разглашать ее непосвященным. Но тебе, сыну моего брата, возможно, я смогу показать луч света, недоступный другим.

Я киваю, он тоже отвечает кивком и подталкивает меня к лестнице, ведущей к узкой дверце.

— Прежде всего — мой превосходный ароматизированный чай. Увы, без меня: священный пост; а потом мы поговорим. Ибрагим! — кричит он, отпирая тяжелую дверь. — Чай для моих друзей из Америки!

Мы входим в помещение, которое уступает лавке по размерам, зато намного превосходит ее по уюту. Стены до самого потолка завешаны коврами и старыми циновками, приглушающими шум, царящий в центре Каира. Но Боже милостивый, до чего же здесь душно! Доктор включает вентилятор, но он едва перегоняет застоявшийся воздух.

— Итак, пока мой кузен готовит вам чай, вы будете вдыхать аромат настоящего нильского лотоса, перед запахом которого не может устоять ни одна женщина.

Под занавес Джекки выкладывает 50 долларов и покупает благовоние для девушек из «Роллинг стоунз». Мне же, кроме скарабея, удается получить от доктора лишь право на бесплатный звонок в каирский университет. Я оставляю сообщение для мистера Малдуна Грегора с просьбой, чтобы он нашел меня в гостинице «Омар Хайям». После дня, проведенного среди благовоний, я могу с уверенностью утверждать, что точную информацию в Каире можно получить только от американцев.

По дороге обратно мы натыкаемся на уличную выставку, посвященную войне 73-го года, когда египтяне пересекли Суэц и вмазали израильтянам. В центре выставки расположена двухэтажная цементная нога, наступающая на Звезду Давида. Я было собираюсь запечатлеть это на пленку, но окружающие так смотрят на мой огромный «полароид», что я начинаю нервничать.

Энергичный молодой ветеран этой войны проводит нас по всей выставке, демонстрируя стратегические участки и укрепления на выстроенной им из песка модели. Он ведет себя исключительно патриотично. Отдельно он показывает воткнутый в песок снаряд базуки, которым отмечен Бар-Лев — израильская разновидность линии Мажино.

— Снаряд? Сделано в Америке. Захваченное оружие? Тоже американского производства.

Он мрачно произносит это, глядя на меня, но враждебности в его голосе я не чувствую. Даже когда он говорит об израильтянах, показывая забрызганных грязью пленных, чтобы я не перепутал их с победителями-египтянами, в его интонациях нет укоризны. Он с уважением говорит об израильских солдатах — так говорит игрок о своих соперниках. Причем о непосредственных соперниках, как я понимаю, учитывая расстояние, на котором Судьба и Организация Объединенных Наций разместили друг от друга Каир и Иерусалим. Неудивительно, что на каждой улице показывают военное шоу.

Перейдя через мост, я снова вижу нашего потрепанного охранника, стоящего за мешками с песком. Мы приветствуем друг друга, и я направляюсь к гостинице, ощущая причастность к новой для меня политической ситуации.

15 октября, вторник. Так и не могу приступить к статье. Постоянно болтаюсь по городу. Некоторые картины воистину оказываются испытанием для человека, избалованного нашим образом жизни: измученные женщины, проходящие со своими оборванными отпрысками мимо фруктовых прилавков к горам заплесневевших объедков на задворках, костлявые собаки, жующие Котексы, лежащая посередине тротуара и целиком завернутая в черное одеяло масса размером с семилетнего ребенка с протянутой рукой, целые семьи, живущие в останках «паккардов», «бьюиков» и «кадиллаков», разлагающихся на обочинах дорог...

— Знаешь, Джекки, чего не хватает этому городу? Нескольких нью-йоркских полицейских, которые занялись бы отгоном автомобилей. Это поддерживало бы здешние отбросы общества в форме.

Плюс ко всему постоянный запах мочи и вид нездорового кала. Каир обладает специфической рецептурой не только звуков, но и запахов.

Все это невыносимо. Я повсюду ношу с собой «полароид», купленный в Нью-Йорке, но мне еще не хватает духу снимать сцены глубокой нищеты. Я вспоминаю свой спор с Анни Либовиц: «Я не хочу, чтобы меня снимали, когда я бреюсь, сижу в клозете или нахожусь в состоянии депрессии!» Точно так же я не хочу, чтобы снимали мои гнилые зубы, глаза, покрытые желтой коростой, или искривленные конечности.

Ночь вторника или утро среды. Сегодня последний день Рамадана. Рождество в Каире. Как и Нью-Йорк, этот город слишком подавляет, у него устрашающий вид. Однако, в отличие от Нью-Йорка, мощь Каира определяется не столько ликвидными активами, приводящими в действие экономические турбины, сколько потоками, поднимающимися от прошлого, от еще не реализованных сокровищ, — это грядущая мощь. Каир был влиятельным уже тогда, когда Нью-Йорк еще представлял собой пустошь, он имел письменную историю в то время, когда Ветхий Завет еще находился в черновиках. И личинка его значимости набухает где-то между сдержанным национализмом молодого патриота в парке и банальным мистицизмом Посвященного в сарже.