Скоро стемнеет. Хотя уже май, сегодня первый по-настоящему теплый вечер. Студенты целый день перебрасывались фрисби. Сайласу пришлось играть в бейсбол. Это его третий вид спорта, и он не воспринимает его всерьез. Иногда он начинает со второй базы, но по большей части сидит на скамейке. У него хорошая рука и врожденный атлетизм, но он плохо бьет по мячу. Он мог бы потренироваться и улучшить свои результаты, но он равнодушен к бейсболу. Сайлас любит баскетбол. Если бы ему разрешили, он бы играл только в баскетбол. После тренировки и ужина в столовой мы долго сидим на лужайке. Сгущаются сумерки. В общежитиях открыты окна, время от времени оттуда доносятся голоса и музыка, иногда раздаются взрывы хохота.

Мы сидим совсем рядом, вытянув перед собой ноги. Я откидываюсь назад и ложусь на траву. Всю весну мы с Сайласом только и делали, что пытались уединиться. Мы это не обсуждаем вслух, но именно этим мы и занимаемся. Почти все свободное время мы проводим в машине Сайласа, в хорошую погоду валяемся на траве. Весь день я думала о том, что моя соседка по комнате уехала на выходные домой и вернется только в воскресенье вечером. Я никогда грубо не нарушала правила школы и спрашиваю себя, готова ли я пойти на это. Мои шорты и футболка отсырели от росы. Быстро холодает. В Вермонте ночи холодные даже в мае.

Я встаю и протягиваю Сайласу руку.

* * *

Когда мы огибаем угол моего общежития, Сайлас, наверное, догадывается, куда мы идем, но не говорит ни слова. Интересно, если мы попадемся, нас обоих отстранят от занятий? Я прошу его подождать у двери, пока я зайду внутрь и проверю, нет ли кого в вестибюле. Там никого нет, и телевизор выключен. Сегодня вечером все нашли себе другие занятия. Я открываю дверь и приглашаю Сайласа к себе. Он разувается, и от удивления я широко открываю глаза. Может быть, он делает так дома, когда возвращается позже, чем обещал родителям. Я вспоминаю его комнатку под крышей. Сегодня я веду Сайласа в свою собственную комнату. Мы поднимаемся по лестнице, стараясь производить как можно меньше шума. Сайлас положил руку мне на спину, и я покачнулась, то ли от волнения, то ли потеряв равновесие.

На площадке своего этажа я снова машу ему рукой, чтобы он подождал на лестнице. Я бегу к своей двери, отпираю ее и оставляю приоткрытой. Затем я опять делаю ему знак рукой, на этот раз — чтобы позвать его. Он бежит по коридору и проскальзывает в приотворенную дверь, как солдат, выполняющий задание. Мы оба беззвучно хохочем.

Существует только одна причина, по которой я могла позвать его в свою комнату, и мы оба это понимаем. Сайлас привлекает меня к себе и целует. Мы еще ни разу не занимались любовью, и мне немного страшно. Я девственница. А Сайлас? Я не знаю. Однажды он спросил, был ли у меня кто-нибудь. Я ответила «нет» и увидела облегчение на его лице.

Я веду его к постели и откидываю покрывало. В комнате относительный порядок, потому что моя соседка перед отъездом убрала на своей половине. Я ложусь на кровать. Не знаю, что я должна делать. Я много раз видела это в кино, но мне кажется, что в реальной жизни все происходит иначе. Я все еще полностью одета. Сайлас смотрит на меня и вынимает из карманов мобильный телефон и бумажник. Он кладет их на тумбочку возле кровати. Он начинает расстегивать ремень, но потом останавливается, как будто боится, что я буду возражать. Он ложится рядом со мной, и ему приходится обнять меня, потому что кровать рассчитана только на одного человека.

Мы долго лежим так и не шевелимся. Я думаю, что он ждет от меня какого-нибудь сигнала, но я боюсь даже дышать. Что, если ему больше ничего не нужно? Быть может, он просто хочет лежать, обнявшись со мной. Быть может, он девственник и тоже не знает, что делать дальше. В телевизионных сериалах девушка всегда забирается на парня, волосы падают ей на лицо, и она начинает снимать свою блузку или его рубашку. Я совершенно точно знаю, что в данный момент на подобные трюки не способна.

Сайлас находит ртом мои губы и целует меня. Его руки проскальзывают под мою футболку. Я чувствую, что он пытается одной рукой расстегнуть бюстгальтер, и понимаю, что у него ничего не получается. Я жду минуту, а затем приподнимаюсь и расстегиваю лифчик сама. Он помогает мне освободиться от футболки и лифчика, а затем опять начинает расстегивать ремень. Одним движением он выдергивает его из петель, а потом расстегивает молнию. Выскользнув из джинсов, он остается в боксерских трусах и рубашке. Я пытаюсь вспомнить, заперла ли я дверь.

Я начинаю понимать, что занятия любовью — это не один или два момента. Это сотня моментов, сотня дверей, которые необходимо открыть, дверей в комнаты, в которых ты никогда прежде не бывал. Сайлас впервые трогает меня между ног. Это дверь. Я впервые прикасаюсь к его соскам. Это тоже дверь. Каждая дверь необычайно значима, и открывать их так приятно. Все двери одинаково важны, а не только самая последняя, которая на самом деле никакая не последняя. За ней есть еще одна дверь… и еще одна… Например, то, как Сайлас смотрит на меня. Как Сайлас ложится на меня. Даже боль — это дверь, которую я открываю впервые. Именно она, более всех остальных дверей, заставляет меня почувствовать себя женщиной. Я лежу в объятиях Сайласа, прислушиваюсь к этой легкой боли и думаю о том, что я превратилась в женщину.

Сайлас занимается любовью молча, и я этому рада. Я рада, что он не говорит мне ничего о любви. Это звучало бы как оплата, как будто я заслужила признание. Я предпочла бы услышать это от Сайласа где-нибудь на горной тропе, на лужайке или на перемене перед уроком физики.

Когда мы открыли почти все двери, и я лежу в объятиях Сайласа и думаю о том, что я теперь женщина, начинает звонить сотовый телефон Сайласа. Звонок разрывает тишину, и я успеваю в испуге подумать, что мы попались. Но уже в следующий момент я понимаю, что означает этот звонок. Сайлас еще не открыл телефон, а я уже знаю, что он услышит.

Скорее домой.

У овцы начались роды.

В прошлый раз мы с тобой поднимались по этой тропинке перед самыми летними каникулами. Ты шла впереди меня, а я любовался тем, как ты идешь. Ты спрашивала, охотился ли я когда-нибудь, и я знал, что не могу тебе соврать, поэтому ответил, что охотился. Тебя это огорчило, и ты спросила, как я себя чувствовал, когда убил птицу и смотрел, как она падает с неба, или наблюдал за падающим на землю животным. Я ничего не смог тебе сказать. А потом ты спросила, случалось ли мне убить оленя. Мне стало стыдно, хотя раньше мне и в голову не приходило этого стыдиться, и я ответил тебе, что случалось. Я увидел, как ты содрогнулась, а потом, когда мы сидели рядом на скале, ты немного отодвинулась от меня, и я понял, что не должен сегодня касаться тебя, потому что вначале ты должна забыть об убитом олене. И я рассказал тебе, что чувствовал, когда убил его. Я решил, что больше никогда этого не сделаю, и это была чистая правда, но вряд ли ты мне поверила. А день был прекрасный, я видел дом и машину; хотел обнять тебя и сказать, что люблю тебя. Но я знал: что бы я сейчас ни сказал, это навсегда свяжется в твоем сознании с убитым оленем, и поэтому я молчал, пусть слова рвались из меня, и мне очень хотелось признаться тебе в любви. Я знал, что я тебя люблю, и я хотел, чтобы ты тоже об этом знала. Я боялся, вдруг что-нибудь встанет между нами, и мне уже никогда не представится возможность сказать тебе об этом. Я очень долго этого боялся.