Он несколько раз моргнул.

– Поэтому я на это не надеюсь – хотя и ничего не знаю.

Бовуа мастерски разыграл эту карту. Хотя кто знает, подумал Дюпен, может быть, он говорит правду.

– Что еще вы можете о нем сказать?

Бовуа изобразил искреннее недоумение.

– Я хочу сказать, не заметили ли вы чего-то необычного в поведении господина Пеннека во время вашей встречи во вторник. Может быть, он выглядел не так, как всегда? В таком деле любая мелочь может оказаться важной.

– Нет.

Ответ последовал без задержки.

– Может быть, он неважно выглядел, может быть, ему нездоровилось?

– Нездоровилось?

– Да.

– Нет. Я хочу сказать, что не заметил в его облике ничего особенного. Но вы же понимаете, что он был очень стар. Он сильно сдал за последние два года. Однако рассудок его оставался ясным, и мыслил он очень здраво. Вы имеете в виду что-то определенное?

Дюпен не рассчитывал на иной ответ.

– Вы знакомы со сводным братом Пьера-Луи Пеннека?

– С Андре Пеннеком? Нет, не знаком. Я знаю только, что он существует. Бывал он здесь очень редко. Я сам живу в Понт-Авене тридцать лет, переехал сюда из Лориента и поэтому не знаю всей истории. Когда я приехал в Понт-Авен, Андре Пеннек уже покинул Финистер. Я знаю только, что у братьев были не безоблачные отношения, что-то очень личное, как мне кажется.

– Вы знаете, как он относился к своему сыну?

– Об этом я тоже не могу судить. Видите ли, Пьер-Луи Пеннек был очень сдержанным человеком, порядочным, с твердыми принципами. Он никогда не рассказывал о своих отношениях с людьми, если эти отношения были плохими. О его отношениях с сыном люди говорили много, как это всегда бывает в деревнях.

– Да? И что же говорили люди?

– Не стоит обращать внимания на сплетни.

– Я не собираюсь обращать на них внимание, но мне было бы очень полезно знать, что о них говорили, разве не так?

В глазах Бовуа вдруг мелькнуло веселое одобрение.

– Говорили, что он был несчастлив из-за своего сына.

– Вот как?

– На самом деле я могу себе представить, что… Ах, знаете, ясно было одно, и ясно сразу, при первом взгляде – это то, что в Луаке Пеннеке не было ни грана достоинств семейства Пеннеков. Он не стремился ни к чему великому, не хотел творить великое. Оказывается, достойные черты наследует не каждое следующее поколение.

– И вы говорите, что это было ясно всем?

– О да, это было ясно и понятно всем, у кого есть глаза. Это очень печально, но в деревне все с этим примирились, в том числе и я.

– Здесь, в деревне?

– Да. Деревня – это очень узкое сообщество. Вам этого не понять. Не надо думать о тех немногих летних неделях, когда здесь полно чужих, незнакомых людей. Подумайте об остальных временах года. Мы остаемся наедине с собой. Мы все здесь – против воли – очень близки друг другу. Все очень многое знают друг о друге. Это накладывает на жизнь свой неизгладимый отпечаток.

– Он ссорился с сыном, у них были какие-то разногласия, конфликты?

– О нет, такого между ними никогда не было. Никогда, насколько я знаю.

Бовуа досадливо поморщился.

– Люди много говорили о его сыне?

– Раньше да. Но постепенно сплетни стихли. Мнение устоялось.

– Какое мнение?

– Что он не настоящий Пеннек.

– Он знал, что о нем говорят земляки?

– Косвенно, конечно, он это чувствовал. У него разваливалось все, за что бы он ни брался.

– Но почему тогда Пьер-Луи Пеннек завещал отель ему?

– Он это сделал? В самом деле?

– Вы этого не допускали?

– Нет, конечно, допускал. Более того, я был в этом уверен.

На лице Бовуа отразилось нечто вроде ужаса.

– Думаю, иной возможности у старика Пеннека, собственно говоря, и не было. Пьер-Луи Пеннек никогда, ни в какой ситуации не пошел бы на скандал, а это был бы жуткий скандал – жуткий во всех отношениях. Я имею в виду, если бы он завещал отель кому-то другому.

– Кто еще мог бы, по-вашему, руководить отелем?

– Никто. Вот что я скажу: отель «Сентраль» носит одну фамилию и эта фамилия – Пеннек. Для Пьера-Луи семья, традиция были святыми понятиями. Хозяин «Сентраля» – не Пеннек? Это было бы просто немыслимо. Пьер-Луи Пеннек был очень умным человеком. Он привлек к руководству мадам Мендю, которой было предназначено стать преемницей мадам Лажу в управлении отелем, естественно, под руководством сына Пьера-Луи и в его духе.

Бовуа явно чувствовал себя не в своей тарелке и очень хотел сменить тему.

– Все это очень сложно.

– Да, это очень сложно, господин комиссар, и не обо всем можно говорить. Думаю, что я и так уже слишком много сказал вам.

– У вас были какие-то еще совместные проекты? Я имею в виду ваши с Пьером-Луи Пеннеком проекты.

– Мы обсуждали очень многие вещи, когда встречались, но в последние годы не говорили ни о чем конкретном. Я хочу сказать, что никаких конкретных общих планов у нас с ним не было, если не считать маленькой фотовыставки. Да, вот об этом мы подумывали всерьез. Речь шла о тех фотографиях, о которых я вам рассказывал. Пеннек очень хотел их выставить.

– Вы говорили об этом во вторник?

– Да, коротко коснулись и этого. Я сказал ему о выставке, но он не стал углубляться в эту тему. Во вторник речь шла о брошюре, это казалось ему очень важным. Кроме того, мы говорили о будущем ремонте музея.

– Вы договорились с Пеннеком о следующей встрече?

– Да, мы должны были встретиться вечером в понедельник. Мы всегда договаривались незадолго до встречи.

– И он не показался вам каким-то другим, не таким, как обычно?

– Нет, он, как всегда, был полон энергии и нетерпения.

Честно говоря, Дюпен не знал, как вести беседу дальше. Правда, узнал он уже довольно много. Бовуа казался ему комическим персонажем, тщательно играющим какую-то свою роль. Но самым главным было другое: что-то начало грызть Дюпена изнутри. Это неотчетливое ощущение преследовало его с утра и с каждым часом становилось все сильнее, особенно теперь, после разговора с Бовуа. Он не знал, в чем суть дела, но это чувство сильно его донимало и тревожило.

Тем временем с морским петухом было покончено. Блюдо было действительно изысканным и очень вкусным. Дюпен ел с большим удовольствием. Самым пикантным был горьковатый, но очень нежный вкус плотного белого мяса. Горчинка оставалась после искусной разделки, подумалось Дюпену. Они с Бовуа выпили по второму стакану сансерского, хотя Дюпен не хотел много пить.