– Саша, вчера вечером вы хотели узнать о моей дочери.

– Да, очень!

– Что ж… почему бы и нет… Кажется, я остановилась на том, что получила хорошую работу. Отчеты, справки, графики. Каждый день я набирала документы, и время от времени, расхаживая вокруг моего стола, начальник надиктовывал письма вышестоящим органам:

Я еще многое могла бы добавить к этому письму, но печатала молча и старалась запомнить каждое слово, чтобы однажды, выйдя на свободу, пересказать все услышанное людям. Жаль только, что, оказавшись на воле, я поняла вдруг, что правда эта никому не нужна…

Татьяна Алексеевна на мгновение замолкает. Взглянув на отчима, я замечаю, что разговор этот ему не нравится. Впрочем, дядя Гриша делает вид, что увлечен дорогой.

– Так или иначе, возвратившись в барак, я действительно замечала, что некоторых женщин больше нет. Голод, побои, невыносимые болезни. То тут, то там, к радости заключенных, на нарах появлялись свободные места. Был человек – и нет. «Помни, Тата, мы всего лишь вид…»

Татьяна Алексеевна пыталась найти решение, которое поможет разыскать Асю. Остров мертвых и кораблекрушение судеб. Закрыв глаза, она представляла, что гладит белье, что купает Асю и стирает ее вещи.

– Все мы теперь мечтали делать то, от чего уставали мирными вечерами. Там, в лагере, мы вдруг поняли, какое это родное и важное слово – быт. Вальс счастья, повторение уюта. Как мне хотелось вернуться домой! Но мешало страшное и длинное слово «перевоспитание».

«Ничего прежде у вас не было! Не было обедов и смеха, не было друзей! Вы – враги народа! Радуйтесь, что вам позволено начать жизнь заново!»

В этом самом перевоспитании прошли десять месяцев. Затем еще двадцать. Татьяна Алексеевна все еще ничего не знала о судьбе дочери и, год за годом набирая лагерные документы, продолжала отмечать ее дни рождения в одиночестве и тишине.

«Восьмерка» стала для нее не только новым домом, но и вторым университетом.

– Я окончила Московский государственный, но действительно ценные знания приобрела лишь здесь.

«Знаете, что делает жук-навозник в лошадином помете? – говорила моя соседка. – Он строит дом для своего потомства. Жук-навозник всегда спешит, потому что под солнцем помет очень быстро высыхает. Времени на размышления у жука нет – нужно работать, пока предоставляется такой шанс. Самка делает шарик из помета и закапывает его в землю, но прежде чем закопать его, она придает шарику форму груши и кладет на верхушку груши яйцо. Через несколько дней здесь появится личинка и начнет выедать грушу изнутри. Личинка превратится в куколку, а куколка станет жуком. Появившись на свет, жук не будет знать, какой дом для него сделали родители, но сам построит для своих детей точно такой же. Так вот и мы, товарищи, ничем не отличаемся от жука. Мы унижаем себе подобных не потому, что чувствуем в этом необходимость, но потому только, что наши отцы и деды поступали точно так же. Генетическая память. Мы рождены калечить и быть покалеченными».

«Все-таки хочется верить, что мы немного отличаемся от жуков», – повернувшись на другой бок, отвечала я.

Однажды другая моя соседка (позже я узнала, что она была известным искусствоведом) сказала мне:

«Знаешь, Таня, в Священном Писании нет ни одного свидетельства того, как выглядел Иисус. Нет описаний. Мы не знаем, как выглядел сын божий, но у нас есть тысячи картин и икон, которые изменили наше представление о том, кем он был. Теперь всем нам кажется, что мы знаем, как выглядел Иисус. Длинные волосы, бородка. Если я сейчас попрошу, ты без проблем его нарисуешь. То же и со Сталиным. Никто не знает, каким должен быть настоящий вождь, но всем нам внушили, что вождь должен выглядеть, как Сталин. Не Сталин вождь, но всякий вождь должен быть подобен Сталину. И эта идея сильнее и глубже, чем мы можем себе представить. Я боюсь, что пройдет еще пятьдесят, шестьдесят лет, а люди по-прежнему будут заблуждаться, будто Сталин не обыкновенный вор, дорвавшийся до власти, но вождь. К сожалению, примитивные народы не видят разницы между реальностью и изображением реальности, а мы примитивны».

«Я видела его вживую…»

«Сталина? Правда? Где?!»

«Он был у нас в секретариате, выступал перед небольшой группой сотрудников».

«И какой он на самом деле?»

«Не такой, как на портретах. Он говорил с очень сильным грузинским акцентом и все время раскачивался. Я смотрела на него и думала, что он вот-вот завалится на спину».

«Когда-нибудь обязательно завалится!»

«Да уж вряд ли…»

Как-то раз, заметив, что Татьяна Алексеевна что-то черкает на листочке, соседка по нарам спросила, может ли Таня нарисовать ее дочь.

– У меня получилось. По «восьмерке» пошел слух. Так я стала главным портретистом барака. Достать бумагу было не легче, чем раздобыть еду или спирт, но, в желании обзавестись портретами собственных детей, даже за самый маленький клочок бумаги женщины отдавали недельный запас табака. Едва ли не каждый вечер, сев рядом со мной, заключенные описывали своих мальчиков и девочек. Грустные и веселые, пухленькие и худые. Сотни детских глаз. Теперь, возвратившись с работы, я занималась не собственными делами, но составлением фотороботов украденных советской властью детей…

Я рисовала чужих малышей, но никогда не бралась за Асю. Не знаю почему. Наверное, слишком боялась. Меня и без того мучили фантомные боли. Дочери не было рядом, но я то и дело слышала ее голос, чувствовала прикосновение ее рук. Я помнила, как она смеется, и время от времени мне чудилось, будто дочь моя бегает по бараку. Если честно, я и сама не понимаю, как не сошла с ума… Впрочем, наверное, было рано – я ведь не знала, что ждет меня впереди…

«Есть одна старая истина, – разглядывая рисунок своего сына, говорила смотрящая по бараку, – человек живет, пока на этой земле его держат дела. Нет дел – нет человека, помирает сразу. Выходит, все мы здесь, в лагерях, живы еще только потому, что где-то там, на воле, нас ждут мужья и сыновья…»

«Или не ждут, – отвечала женщина, которая когда-то рассказывала нам про жука-навозника. – Может, они мертвы уже, а коли мертвы – так и нет у нас никаких дел. Какие тогда у нас тут дела?»

«Плакать!»

«Плакать? Так этой земле слез хватит и без нас! Лично у меня здесь дел не осталось!»

«Что ты такое говоришь? А твой муж? А дети твои? Разве попала бы ты сюда, если бы муж твой не был арестован?»