Как ни перебирай, а самый лучший — первый. Надо было соглашаться. Всё равно получше найти трудно.

О самом счастливом дне

Мне только что исполнилось девятнадцать. После долгой, долгой, затянувшейся серой весны, лихорадочно больной и без просыпа серой, с пронзительным ветром и ожидающими чего-то лужами, первый раз выбралась за город. Стояли на платформе «Университет» с двадцатидвухлетним женихом Колей. Ждали электричку. Кругом щебетали и как бы визжали от счастья тихие кроткие берёзы, балуясь и играя своими молодыми свежими листьями, ещё ничего дурного в жизни не изведавшими.

Я вдруг поняла, что ужасно, ужасно счастлива. Что так счастлива никогда уже не буду.

Об учителе жизни

Ей было 19. Она давно уже, года три, чувствовала себя старой. В 15 лет в ней проснулась и пышным цветом расцвела женщина. Эта женщина была ослепительно прекрасна. Венера какая-то, вышедшая из солёной пены своего детства.

В 15 лет она влюбилась в художника, на 20 лет её старше, молча и без зримого сюжета. В кого и как ещё влюбляться юной девушке? Какого героя возможно найти и что с ним делать?

В бедной голове её всё мутилось, земля плыла под ногами, тяжёлая, большая, в виде заляпанного красками пола, крылья вырастали за спиной, когда входил он. Впрочем, она посмеивалась над собой, над своим вышедшим из под контроля телом и своей трепещущей неуправляемой душой. Она любила его как мужчину. Как художник он ей не нравился. Она видела как-то картину в его мастерской, засунутую за диван. Бледная девушка, очень похожая на неё, с зелёной розой. Скучная картина.

По ночам она не спала. Ночь превратилась для неё вдруг в ослепительное, бесконечное пространство, полное восторга. Промечтав всю ночь о любви с ним, утром она вставала, свежа и весела, и непонятно было, зачем ночью спать. В одну из таких ночей, когда всё словно сияло и от оттепели всю ночь стучала вода по жести и рушился талый снег с крыш, она едва не стала женщиной, всего лишь от безумной силы воображения. Его жена не догадывалась о том, чья сила воображения столь сладострастно уносила её мужа в свои детские объятия.

В 16 лет она посмотрела на себя в зеркало и с ужасом поняла, что такой прекрасной, какой она была год назад, она уже не будет никогда. Она поняла, что жизнь кончена, реальная любовь прошла стороной в цветущий период её жизни.

Был один момент, один лишь момент — она неловко, в школьном озорстве, с другими девочками, с грацией гадкого утёнка, влезла на стену какой-то кладовки, выше всех, упала оттуда, хуже всех — на какое-то стекло, стекло разбила, порезала сильно руку, стояла, истекая кровью, как раненый боец, сгорая от стыда и боли. Вошёл он, учитель, солнышко, учитель жизни. Он был неуклюжий, застенчивый, не знал, о чём говорить с детьми. Увидев окровавленную девочку, он подошёл к ней, стыдливо утирающуюся платком, взял её руку в свою большую ладонь и вылизал ей ранку. Ноги подкосились у неё, крылья, готовые распахнуться, замерли и не раскрылись от ужаса реальной встречи. Она стойко перенесла эту пытку, как стойкий оловянный солдатик, и только взгляд ей удался. Ей удалось первый раз превозмочь себя и заглянуть ему, ослепительному мареву, в глаза. Неужели он ничего не понял?

Вскоре удалось получить разгадку. Она познакомилась с девушкой, на шесть лет моложе. Та только что закончила ту самую художественную школу, по классу того же учителя. Юная девушка рассказала ей, как была платонически влюблена в него, в её учителя. Всё стало понятным и светлым, как день. Бедный учитель жизни! Сколько юных Лолит затащило его в свою детскую кроватку в детском своём воображении!

У бедного учителя жизни был такой колоссальный выбор — такое количество прекрасных дев проходило мимо него, в самую нежную пору цветения. Она была отнюдь не самым прекрасным цветком в этом саду, развлекавшаяся всю юность некрофилией — общением с умершими лет сто-двести назад писателями и философами.

Она вдруг вспомнила, что шептал этот вынужденный евнух в гареме падишаха, этот несчастный учитель жизни — её матери. Он говорил ей такие слова, а мать эти слова, не переварив, ей, четырнадцатилетней, пересказывала. Он говорил: «Ваша дочь талантлива. В ней столько творческой потенции, это раз в сто лет бывает. Берегите её».

Он говорил о ней это. Особенно что раз в сто лет. В четырнадцать лет услышать такое о себе… А потом он вылизал ей ранку. Долго держа её руку в своей большой ладони.

Потом она встретила его в метро, потом, после смерти в себе прекрасной женщины, наступившей в 16 лет. Когда началась долгая тоскливая ничтожная жизнь взрослой девушки. Гумберт Гумберт был прав, когда с омерзением смотрел на толстых прыщавых одноклассниц Лолиты старше 15 лет.

Учитель ехал вниз, она наверх. Ей показалось, что он узнал её, сильно, с отвращением смутился и быстро-быстро куда-то побежал. Подальше от неё. Так прилично бежать девушке во время случайной встречи от своего случайного и грубого растлителя, лет на 20 старше. Скорее всего, он с отвращением посмотрел не на неё и бежал не от неё, а глубоко задумавшись и ничего не замечая вокруг от своих мыслей…

Потом она ещё раз видела его на открытии выставки. Вид у него был жёлтый, мутный. Она не подошла к нему… Ей нечего было сказать. Творческая энергия, снисходящая раз в сто лет, дремала в ней крепко. Так крепко, что многие ровесники и те, кто был младше, давно её обошли. У них были выставки в Париже, книги или некоторых уже посетила смерть в расцвете славы и молодости. Её же энергия спала беспробудным сном, никем и ничем не пробуженная, не направленная ни в какое русло, только мешавшая ей спать по ночам, и то только в те ночи, когда она спала одна, без очередного любовника.

Она вдруг поняла, что ненавидит своего Учителя жизни. За всю ту эстетику возвышенного и гениального. За ту фразу об энергии и столетии. Та фраза подломила в ней что-то, какую-то простую жизненную волю, необходимую в повседневности. Она превратилась в длинношеее существо, глядящее поверх голов. А нужно ей было другое — научиться входить в толщу жизни. Соединить парящий взрослый дух и ползающее по земле наивное тело.

И когда он вылизывал ей ранку — может быть, всё было по-другому? Вампир заразил её вирусом лени и бесплодной гордыни.

О национальной гордости

В одном старом американском фильме индеец говорит бледнолицему: «Раньше нас было много, как травы. Сейчас нас совсем мало. Но наша гордость не позволяет нам — то-то-то и то-то-то. Дайте нам оружие, и мы покажем, как умеют умирать команчи».

Первый раз мне не стало жалко индейцев. Стало понятно, почему они вымерли. Когда есть гордость, которая выше ценится, чем дар жизни, — ну что ж, скатертью дорожка.

Об истинном желании

Желание бывает истинным и неистинным. Второе трудно симулировать, первое — невозможно скрыть. Можно рассуждать о своей вине, что не так посмотрела, не то сделала. Если желание было истинным, то оно осуществилось и материализовалось.

О проявлении одного такого поразительного желания мне поведал Дима, огромный, толстый, с проклёвывающейся ранней лысиной.