решила прогуляться по улице Сорбонны. Там-то она и столкнулась с Сальвадором – совершенно здоровым, хоть и немного смущенным. Вернувшись к себе, закричала, что убьет его, и принялась жечь все письма и дневники, которые могли бы скомпрометировать ее репутацию. Даже сейчас она казалась способной на насилие, и Федор стал отговаривать ее от необдуманных поступков.

– Я его не хотела бы убить, – отступила она, – но мне бы хотелось его очень долго мучить[269].

– Полно, – сказал он, – не стоит, ничего не поймет, это гадость, которую нужно вывести порошком; губить себя из-за него глупо.

Полине нравилось говорить подобное ради производимого эффекта, но порой она высказывалась с такой жестокостью, так мрачно, что он задумывался, на что она была способна. Однажды, когда они вместе осматривали церковь Сент-Этьен-дю-Мон за Пантеоном, Полина сказала, что была там на исповеди – и исповедовалась в действительно дурном желании. Это открытие ошеломило Федора, для которого католицизм был своего рода Антихристом, земным искажением истинной Церкви, уводящим агнцев с пути истинного.

– В чем же? Убить Сальвадора?[270] – спросил он.

– Нет, не его.

– Тогда кого же? Меня?

– О нет, не тебя, – безразлично ответила она. – Скажу только, что это грандиозный и удивительный план.

Он попытался добиться от нее большего, и ее глаза загорелись ненавистью.

– Какая разница, кто именно тот мужчина, что заплатит за преступление, совершенное против меня? Вы все виновны. У всех вас на совести предательство и похоть[271]. Так если мести и суждено свершиться, пусть о ней узнает весь мир! Путь отмщение мое будет беспрецедентным!

– Ты действительно думаешь, что способна убить человека? – спросил он ее.

– Без колебаний.

– Кого же?

Она снова посмотрела на него с презрением.

– Ты разве не догадался? Царя.

Это был худший кошмар Федора. Могла ли Полина, олицетворявшая собой живую связь крестьянства и интеллигенции, поддаться нигилизму? Могла ли столь истинно русская душа, как у нее, желать разрушить государство Российское? Неужели она не понимала ничего из того, что он говорил ей?

– Обещай мне, что никогда более не станешь вынашивать подобные мысли, – сказал он ей.

Она вдруг показалась очень уставшей.

– Нет, я уже отказалась от этой идеи.

Они продолжили разговор, и он не отступал, задавал вопросы, пытался понять ее образ мыслей. Уверившись, что она действительно отбросила эту идею, спросил, как такое могло прийти ей в голову.

– Это удивительная мысль, – сказала она мечтательно. – Такой огромный шаг, но какой простой. Представь: один жест, одно движение, и ты среди знаменитостей, гениев, великих спасителей человечества.

– Славу зарабатывают тяжким трудом, – мрачно уверил он ее.

– Или беспрецедентной отвагой, – возразила она.

Казалась, никто из них более не желал оставаться в Париже. Полина настояла на том, чтобы снова написать Сальвадору и заплатить за медицинскую консультацию, которую он оказал ей при первой встрече, но предсказуемо не получила ответа, и решила отправиться за границу с Федором[272].

Федор предложил перед тем, как отправиться в Италию через Женеву, сделать короткую остановку в Баден-Бадене, чтобы немного покрутить рулетку. Вместе они отправились в посольство Его Святейшества, чтобы получить визы на поездку. Там их встретил «аббатик» с ледяным выражением на лице и попросил подождать. Пока они сидели, читая журналы, кто-то проскользнул прямо в кабинет монсеньора, и аббат не остановил его – а наоборот, раскланялся.

– Нам необходимо получить визы, – повторил Федор[273].

– Пожалуйста, подождите, – сказал аббат ледяным тоном.

Они стали ждать. Немного позднее появился некий австриец – его провели прямиком наверх. Полина с иронией посмотрела на Федора. Федор встал и направился к аббату.

– Так как монсеньор принимает, то может кончить и со мною.

Аббат отшатнулся. Он обмерил Федора взглядом с ног до головы и вскричал:

– Так неужели ж вы думаете, что монсеньор бросит для вас свой кофе?

Федор закричал громче:

– Так знайте ж, что мне наплевать на кофе вашего монсеньора! Если вы сию же минуту не кончите с моим паспортом, то я пойду к нему сам.

– Как! В то время, когда у него сидит кардинал! – закричал аббат, бросился к дверям и расставил крестом руки, показывая, что скорее умрет, чем пропустит.

– Я еретик и варвар! – заявил Федор. – Мне все эти кардиналы – всё равно.

Аббат поглядел на него с бесконечной злобой, потом вырвал их паспорта и унес наверх. Чрез минуту они были уже визированы.

Конечно, он закатил эту сцену ради Полины. Может быть, не было бы и школьничества, если бы не она. И не понимаю, не понимаю, что в ней хорошего! Хороша-то она, впрочем, хороша; кажется, хороша. Ведь она и других с ума сводит. Высокая и стройная. Очень тонкая только. Мне кажется, ее можно всю в узел завязать или перегнуть надвое. Следок ноги у ней узенький и длинный – мучительный. Именно мучительный[274]. В поезде он признался, что все еще питает надежду относительно их отношений. Она улыбнулась и ничего не ответила.

В Баден-Бадене они не сразу смогли найти отель с двумя смежными комнатами, но Федор был в приподнятом настроении. По пути все время говорил стихами, и когда их попросили подписать регистрационную книгу, расписался – «Офицер». Город оказался довольно абсурдным местом. Здесь был павильон, где оркестр играл смесь европейских и русских мелодий: сперва попурри из «Травиаты», затем вальс Штрауса, а после – инструментальную версию русской песни «Скажи ей». Там было одно дерево, где традиционно собирались русские, – местные так и называли его: «русское дерево». Напротив располагалась кофейня Вебера, а поодаль, конечно, казино, где Федор играл в рулетку, пытаясь следовать своей системе и ожидая возвращения удачи.

Они вместе сидели на кровати в ее комнате в тот вечер, разговаривая. Около десяти принесли чай; Полина попросила Федора сесть рядом и взяла его за руку. Федор сказал, что счастлив вот так сидеть с ней. Она извинилась за свое поведение в Париже и объяснила, что вела себя так не оттого, что не думала о нем. Он едва мог с собой совладать. Импульсивно вскочил на ноги, но тут же запнулся о лежавший на полу башмак и, пристыженный, снова сел.

– Ты куда ж хотел идти? – спросила она[275].

– Я хотел закрыть окно.

– Так закрой, если хочешь.

– Нет, не нужно. Ты не знаешь, что сейчас со мной было!

– Что такое?

Как мог он объяснить?

– Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.

– Ах, зачем это? – ответила она, подбирая ноги.

– Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.

Они продолжили разговор, но настроение испортилось. Полина спросила, когда