Генетическая память об иудейском прошлом позволяет убедительно объяснить и умение Лу успешно противостоять большинству и, сотрясавшую всё её существо, ненасытную жажду отвлечённых знаний, неудержимый порыв к ученью.

Кстати сказать, поразивший всех её необъяснимый выбор супруга, духовная близость с которым без интимной составляющей все долгие годы их совместной жизни предстаёт в новом свете, если глубже ознакомиться с происхождением Фридриха Карла Андреаса.

Фридрих принадлежал к царскому роду Багратидов. В научной литературе Багратидам приписывается иудейское происхождение. В обоснование делается ссылка на армянского историка V века Мовсеса Хоренаци, который даёт разъяснение относительно происхождения рода.

Разъяснение это называется «Ряд наших царей и их перечисление от отца к сыну». В нём историк пишет, что в 593 или 583 году до н. э. один из иудейских вождей по имени Шамбат был пленен царём Вавилона Навуходоносором.

Но, пишет Харенаци, «армянский царь Грачья выпросил у Навуходоносора пленного Шамбата, привёл его и поселил в нашей стране с большими почестями. Именно от него происходит род Багратуни, и это правда».

Далее Хоренаци пишет: «Имя Самбат, которым Багратуни часто нарекают своих сыновей, это, по-настоящему, то есть на иудейском языке, — Шамбат».

Похоже, неумолимая интуиция Лу безошибочно признала в своём избраннике что-то близкое ей.

Лу обрисовывает Райнеру самую близкую цель: путешествие в Россию. Решено было, что они отправятся туда в 1899 году, на Пасху, вместе с Андреасом. Однако осуществление плана требовало немалых усилий, в том числе и финансовых. Рильке не мог рассчитывать на помощь своей семьи. Доходы Андреаса в это время зависели главным образом от количества уроков персидского, турецкого и арабского языков, которые он давал дома.

Поэтому Лу решила пополнить общую кассу сама: она пишет для издательства Готта цикл новелл, которые выйдут в 1899 году под названием «Дети человеческие», а также множество очерков, критических статей, эссе для популярных журналов. Всякий раз, когда она видела перед собой всерьёз захватывающую её цель, Лу развивала бешеную работоспособность. За это время она опубликовала двенадцать рассказов и около двадцати статей.

Наиболее сильной и неожиданной из них была увидевшая свет в 1898 году в «Ди Цайт» статья «Русская философия и семитский дух», в которой она предложила весьма необычный обзор современной интеллектуальной жизни в России. Она признаётся, что изумлена накалом происходящей там борьбы за развитие философской и религиозной мысли.

И в этом метафизическом поиске, по мнению Лу, огромную роль должен сыграть опыт живущего в России народа, «который развил в себе талант абстрактного Богопознания до уровня гениальности», — еврейского народа. Нельзя представить себе ничего более противоположного, писала Лу, чем русский дух с его наивной образностью и художественной конкретностью и талмудический дух с его тягой к предельным абстракциям. «Еврейский дух воспринимает телескопически то, что русский дух видит через микроскоп».

И всё же, в отличие от немцев, которые стремятся схватить любое явление клещами понятий, евреи смотрят на него глазами, полными любви и энтузиазма. Именно этим они близки молодой культуре русских. Однако в силу целого ряда социальных особенностей России «еврейская диалектическая сила получает там изощрённо острое направление». Лу предсказывает, что эти два ментальных типа, отправляющиеся от противоположных полюсов культуры, встретившись в России, смогут окончательно постичь друг друга и проникнуть друг в друга.

Здесь слышны отголоски идеи Ницше, которую он наверняка обсуждал с Лу: «Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, будет считаться с евреями и русскими как с наиболее подвижными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил».

«Последовавшее столетие прошло под знаком этих трёх национальных вопросов — немецкого, русского и еврейского. В свете этого опыта проницательность и одновременно ограниченность анализа Лу поражают. Она предвидела великую духовную вспышку, которая последует, как только русская и еврейская духовность начнут „проникать друг в друга“. Но она не угадала специфической социальной и революционной направленности нового варианта талмудизма, равно как и той странной уязвимости, которую проявит в этом случае русская культура», — так подытожил метафизический анализ Лу профессор русской литературы и культурной истории в Кембридже, профессор Нью-Йоркского и Джоржтаунского университетов, доктор философии Александр Эткинд.

Позднее эти же проблемы будет решать Николай Бердяев в своем знаменитом труде «Исток и смысл русского коммунизма», и многие его идеи будут перекликаться с идеями Лу, заодно преодолевая тот налёт идеализации, который Россия обретала в глазах влюблённых в неё иностранцев и эмигрантов — таких как Лу и Райнер.

На эту же мифологизацию русской культуры будет нападать и Лев Толстой во время первой встречи в московском особняке, критикуя идеи Лу в присутствии нерешительно молчаливых свидетелей их полемики — Андреаса и Рильке. Тем не менее их любовь к стране «вещих снов и патриархальных устоев» пошатнуть не удалось.

Фрида фон Бюлов, посетившая их в Берлине, нашла Лу и Рильке столь погружёнными в изучение русского языка, истории и литературы, что, когда она встречала их за обедом, они бывали так утомлены, что не могли поддерживать разговор. В результате этих неистовых занятий Рильке не только мог читать в оригинале Достоевского, но и переводить русских поэтов (Лермонтова, Фофанова, крестьянского поэта Спиридона Дрожжина, с которым они встретятся лично во время своей второй поездки в Россию), а также «Чайку» и «Дядю Ваню» Чехова. Вместе они пишут пространный очерк о Лескове и его отношении к религии для «Космополиса». И вместе, склонившись над красным томиком путеводителя Бедекера, они будут чертить будущий маршрут своей второй поездки в Россию. На этот раз вдвоём, без Андреаса.

Седьмого мая 1900 года они отправились поездом из Берлина. В жаркий полдень 1 июня они с багажом оказались на Курском вокзале у состава, отходящего в Тулу.

Лев Толстой.

Лу Саломе.

Илья Репин.

Вот какими они запомнились тогда десятилетнему Борису Пастернаку, который спустя много лет именно этой картиной откроет свою книгу воспоминаний:

«Перед самой отправкой к окну снаружи подходит кто-то в чёрной тирольской разлетайке. С ним высокая женщина. Она, вероятно, приходится ему матерью или старшей сестрой. Втроем с отцом они говорят о чём-то одном, во что все вместе посвящены с одинаковой теплотой, но женщина перекидывается с мамой отрывочными словами по-русски, незнакомец же говорит только по-немецки. Хотя я знаю этот язык в совершенстве, но таким его никогда не слыхал. Поэтому тут, на людном перроне, между двух звонков, этот иностранец кажется мне силуэтом среди тел, вымыслом в гуще невымышленности.