«Очень часто актрисы бывают ленивые, тащатся по жизням своих партнеров от эмоционального голода…»

«Не то чтобы я совсем актриса, раньше я занималась современными танцами, модерном… В экспериментальном театре…»

Раньше ты жила на скотном дворе, в горах, среди масла и кнедлей, подумал Гаэ, глядя на часть шеи, не закрытую легким переливчатым пальтишком. Ее нельзя было назвать некрасивой. На нее уже налипла всякая римская дурь, но на лице все еще оставался отпечаток горного периода жизни. Они вернулись к «фиату». На этот раз Мати сняла пуловер. У нее были тяжелые груди, слегка грушевидной формы, с прозрачными сосками, похожими на глаза, чем она и правда напоминала дойную корову. Они почти весь день провели вместе, поели в баре, прошлись немного. Он сказал ей «спасибо», невинно поцеловал, как будто ничего не произошло, и потрепал по голове.

Затем отправился за сыном, забрать его после музыки. Шел по улицам, обхватив его ручонку своей рукой. Космо нес скрипку в футляре за спиной, и Гаэ стало крайне грустно рядом с таким прилежным ребенком. Он перешел-таки порог. Казалось, случилось ужасное. Они с Делией поклялись, что не изменят друг другу никогда. Но он не увидел в этом ничего особенного. В том-то и состояла трагедия: порог перейден, и перейден без всякого сожаления. И все-таки он чувствовал, что освободился. Начиная с этой минуты он мог жить как все остальные люди, прозябая во лжи. Он ударился костяшкой пальцев о черный футляр скрипки, который теперь напоминал ему маленький саркофаг. Кто знает, может, у его сына и есть артистический дар. Кто знает, не прорвется ли он и без него. Космо повернул к нему голову и улыбнулся.

Вернулся домой с тем запахом, которым пропахли и лицо, и руки. Так и провел вечер с Делией, запачканный удовольствием, полученным от другой, болтая о том о сем. Потом вдруг поднялся и долго мок под душем.

Перед тем как попрощаться, Матильда спросила у него: «Мы еще встретимся?» Он помотал головой: «Не могу, правда, извини».

Она понимающе кивнула.

Разумеется, они встретились. На самом раннем сеансе какого-то фильма. Все остальное время просидели, закрывшись у нее в комнате, в квартире, которую она снимала пополам с братом и его другом. У брата был большой пористый нос (вероятно, родной нос Матильды), он работал шеф-поваром, тренировался дома, слушая английскую группу «Massive Attack» или Марию Каллас.

В тот раз они трахались под высокие ноты «Мадам Баттерфляй», потом пошли на кухню есть десять пробных суфле.

«Твой брат — голубой?»

«Он закончил училище гостиничного бизнеса в Тренто, потом сбежал».

Мати сидела голая, с коровьими глазами на грудях, что стало уже хорошей послеобеденной привычкой. Увлеклась рассказом, распалилась… Ее большие груди затряслись от того, что она пришла в движение.

«В конце концов над тобой все будут смеяться…»

В тот день Гаэ заметил, что Матильда влюбилась в него. Она загрустила, стала менее энергичной по сравнению с тем, как обычно вела себя. Надо было расставаться с ней. Но он привык к ней, к запаху ее квартиры. Разумеется, он не любил ее. Просто испытывал определенное удовольствие от сексуальной и материнской заботы, которое мужчины прошлых веков искали в борделях, а мужчины современные — в убогих квартирках геев.

Он расслабился. Стал рассказывать ей о своем отце, о тех мальчишках, которые держали его посреди раздевалки. Мати ужасно расчувствовалась. И в утешение сделала ему самый лучший отсос за весь февраль.

Ему стало трудно уходить. Обычно он возвращался домой в хорошем настроении, опустошенный и достаточно уставший, чтобы никому не трепать нервы и не обращать внимания ни на какие ссоры. Но в тот вечер он легко поддался плохому настроению Делии. Возможно, она заметила что-то.

На самом деле он как-то слегка отупел. Качал мышцы, подтягиваясь на перекладине в спальне, по ночам сочинял сценарии, снова отрастил бородку клинышком.

Словом, он не на шутку разозлился. Как подросток на семью, которая не дает ему жить, не дает свободы, не разрешает разбиться на мопеде, напиться или связаться с кем-нибудь.

К нему вернулась старая ненависть.

Похоже, человеческие создания не учатся на своих ошибках, каждый повторяет одно и то же. В семье они узники, замурованные под постепенно отвердевающими пластами любви. Ничего не остается от того нежного возраста. Недовольство и молчание. Одни только твердые предметы: стулья да телевизоры. Единственное, что есть нежного, — это твои дети… Два маленьких бесхребетных сверчка, которых мир зажмет в своих стальных доспехах.

В тот вечер он размышлял подобным образом.

Делия сказала ему:

«Помой руки».

«Я уже помыл».

Сунул их ей под нос, чтобы она почувствовала запах мыла. Она отклонилась. Напомнила ему кого-то… воспитательницу из летнего лагеря в Фано, которая приказывала ему: «Марш мыться, свинья!»

«Ты что, всерьез думаешь, что Космо может стать голубым?»

Началось с этого. Космо упражнялся со скрипкой, они слышали пронзительный скрип царапаемых струн.

«Когда ему грустно, он подбирает под себя ноги и раскачивается… Я так тоже делала в детстве».

«Я тоже подбирал ноги».

«Вот именно. Просто он очень чувствительный».

«Может, это тебе хочется, чтоб он таким был, чтоб он таким стал…»

Делия смотрела на него, не двигаясь.

«…Хочешь остаться единственной женщиной в его жизни?»

На лице Гаэтано появилась угрожающая улыбка.

«Как тебе только в голову пришла такая идиотская мысль?»

«Хочешь, чтобы тебя обожали, носили на руках во время снегопада, прямо как мать Пазолини… Ну, скажи правду, тебе хотелось бы быть матерью знаменитого гомосексуалиста?»

Он шутил, но выражение лица отражало его мрачное настроение, и Делия смотрела на это несчастное лицо в ожидании беды.

«Переносишь груз своей неудовлетворенной сексуальности на сына…»

Они не заметили, что ребенок заглянул в дверь. Со смычком в руке. С опущенной головой, жалобно канюча:

«Мам…»

Гаэ усмехался, потягивая вино из бокала, она стояла с кухонной тряпкой в руках.

«А ты? Сам ты куда переносишь свой сексуальный груз?!»

И начала бить его этой мокрой тряпкой — по рукам, по лицу. Бокал, который он держал, опрокинулся, вино выплеснулось на пол. Гаэ обернулся к Космо.

«Мы играем… Играем в тряпку…»

Похоже, старики за тем столиком тоже сейчас спорят. Она как будто укоряет мужчину, тычет в него дрожащим указательным пальцем… Это могло бы сойти за угрозу, но, скорей всего, лишь просьба о помощи. Старик качает головой, упорствует. Со стороны все это кажется довольно забавным. Быть может, такова любовная традиция: уступать под натиском жизненной силы жен.