Выезжая на прогулку или в гости, Беатриче частенько запрягала карету: почему это дети должны выказывать после смерти отца больше скорби, нежели отец после смерти детей? В стране, где траур носили, точно венец, некоторых это коробило.

Приехав однажды к Маргарите Сарокки, она увидела Коломбу, сидевшую на мраморной скамье под осенним солнцем, с ребенком на коленях. Мальчика назвали Донато, и он был очень красив. Донато Де Сантис... Когда Беатриче подошла обнять обоих, Коломба резко взмахнула рукой и крепко прижала ребенка к себе. Пусть только попробует его отнять! Во взгляде этой голубки, закрывшей крыльями птенца, читались страх и даже ненависть. Беатриче говорила тихо, подбирая ласковые слова, но Коломба ее не слушала, сурово косясь и закусив губу. Маргарита позвала их в гостиную с гарпиями, дабы угостить редкостным вином - пьянящим, золотистым сиракузским мускатом, поданным, как и полагается, с сушеными фруктами. Но вино не развеселило Беатриче, и прощалась гостья угрюмо: подарив ребенка, она потеряла подругу. На пороге Беатриче обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на Донато.

Донато Де Сантис, сын убийцы и отцеубийцы, всю жизнь будет считать себя отпрыском торговца шерстью и его жены. Он вырастет очень спокойным, изнеженным мужчиной, который после смерти Коломбы унаследует состояние Маргариты Сарокки, совершит несколько поездок и доберется до самой Катаны, где накануне отъезда обрюхатит на постоялом дворе залезшую к нему в постель служанку. Имя ее - Катарина Эджиди, и родившемуся ребенку она оставит в наследство лишь свою фамилию.

Сам же Донато Де Сантис проживет в Риме довольно уединенную жизнь и скончается в пятьдесят лет от тифа, завещав все имущество монахам Святых стигматов - тем самым инокам, что поведут его мать на эшафот, хотя он об этом и не узнает.

— Не забывайте, - сказал Иларио Джиганте, - что я имею честь одевать великих подрядчиков (в частности, мессира Джованни Фонтану), строящих ныне виллу для кардинала-непота во Фраскати, и уж я-то разбираюсь, что к чему. Это одно из преимуществ моей профессии, и мне бы не хотелось жить, как мой кузен, затворником или даже каноником в Абруццы. Боже упаси! Ведь он совсем никого не видит, и лишь изредка до него доходят перевранные слухи. Я говорю о нынешних временах... Будьте так добры, дон Марианно, немножко вправо...

Дон Марианно слегка повернулся, пока Иларио Джиганте суетливо примерял на него красновато-лиловый атласный камзол, который затем вышьют серебром монахини Монтечиторио.

— А вы знаете, что Олимпио Кальветти в молодости тоже был портным?.. И что под влиянием нашего цеха братьям Ченчи удалось заполучить для него привилегию, которая полностью смыла пролитую им некогда кровь?.. Олимпио Кальветти живет нынче в Риме, в палаццетто Ченчи... Не могли бы вы поднять руки, дон Марианно?..

Дон Марианно поднял руки, став похожим на странную статую, облаченную в шелк.

— Так уж устроен свет, дон Марианно. А яблоко от яблони недалеко падает. Почему дон Франческо пошел в нужник, а не опростался в горшок? Почему он оделся? Почему не поломался куст бузины, на который он упал? Почему на теле не нашли веточек? Почему деревянный пол миньяно был прорублен топором? Почему у донны Лукреции так много секретов? И главное, почему вся постель была в крови?

— И впрямь, - сказал дон Марианно, - почему?

Случай показался ему довольно интересным, и он решил донести об этом кардиналу Иниго Арагонскому, у которого собирался петь и ужинать тем же вечером.

Кардинал был невысоким человеком с неожиданно бойкими жестами, бледной лощеной кожей и напоминал ящерицу, полную лукавства и охваченную жаждой власти.

В ту пору он замещал пока еще задерживавшегося в Ферраре папу и единолично верховодил политикой святого престола, ему целиком подчинялось папское правосудие, и от его неусыпного ока ничего не ускользало. Он был прекрасно осведомлен о характере наблюдений, которыми дон Марианно делился с камерлингом и апостольским аудитором, а потому был чрезвычайно благодарен за сведения, предоставленные в тот день кастратом, и уже на следующий поспешил передать их своему секретарю.

В то время как в Риме папские власти приступили к расследованию, Марцио Колонна, вассал Неаполитанского королевства и владелец замка Петрелла, занялся выяснением обстоятельств, при которых погиб его гость и друг.

Доверенный Бьяджио Кверко, посланный государем в Петреллу, собрал там столь красноречивые сведения, что Колонна был вынужден просить вице-короля немедля отправить на место инквизитора Карло Тироне, абруццкого аудитора.

Упитанный, внешне жизнерадостный и любивший пошутить Карло Тироне сеял ужас одним упоминанием своего имени. Он был прирожденным инквизитором, как бывают прирожденные музыканты, и извлекал из этого своего призвания максимальную выгоду. Заручившись церковным разрешением на эксгумацию, сразу же по прибытии он приказал извлечь тело Франческо Ченчи для личного осмотра. На столе в доме священника разложили отталкивающие останки, и, закрыв платком нос, Тироне погрузился в изучение полуразложившейся падали, оценивая зрительно и на ощупь раздувшиеся слизистые, зеленоватые припухлости, творожистые сгустки с лопавшимися пузырьками газа и кишевшие личинками нефритовые затвердения посреди струившихся соков и жидкого кала - таким предстал его очам перенасыщенный птомаинами и, как никогда, ядовитый дон Франческо, в той самой шапочке, что нахлобучила на него Беатриче.

При этом неординарном вскрытии Карло Тироне ассистировал местный врач. По утверждению последнего, смерть наступила от удара тупым металлическим предметом, а также острым лезвием, воткнутым глубоко в глаз и задевшим мозговое вещество. Ноги симметрично переломаны тяжелым предметом. Само же падение, очевидно, повлекло лишь незначительные ссадины и кровоподтеки.

Карло Тироне потребовалась всего пара часов, чтобы восстановить картину преступления и изобличить его исполнителей. Во-первых, это Олимпио Кальветти, находившийся сейчас в Риме, - так же, как и Беатриче Ченчи, предполагаемая зачинщица. Далее Марцио Флориани, но этот каналья ударился в бега. Наконец, донна Лукреция, сообщница, тоже в Риме. Что же касается сыновей Ченчи, их отсутствие в день убийства вовсе не доказывало их непричастности. Предстояло решить, что делать с телом, и Карло Тироне подумывал, не забальзамировать ли его на тот случай, если неаполитанский суд разрешит перевезти останки в Рим. Но в этом вопросе уверенности не было.

Не было никакой уверенности из-за географических границ, бесчисленных инстанций, различных судов, многочисленных дрязг, противоречивых юрисдикций, разноголосых правительств, необъятной мозаики несогласующихся мотивов, изъеденных разывами, перерезанных зигзагами, размытых древними течениями. Ведь существовали провинции и анклавы, местные исключения и специфические пошлины. Даже в Риме, где правосудие целиком подчинялось папе, повсюду были разбросаны преторианские суды - во дворцах епископского наместника, камерлинга и апостольского аудитора, не считая губернаторского и сенаторского судов. Компетенции были столь же усложнены: так, многоженцы приписывались к одной магистратуре, а фальшивомонетчики - к другой, магистратура для публичных девок не подходила для шляпников, а купцы-евреи судились не теми, кто судил обычных купцов. Существовали церковный суд для вероисповедных случаев, верховный папский суд, ведавший правосудием, верховный папский суд, ведавший помилованием, и Рота, где велись как религиозные, так и гражданские процессы - в первой инстанции и после апелляции. Дабы выпутаться из этого клубка, юстиции приходилось быть не то чтобы слепой, но старательно применять тройные методы и тройные стандарты - тюрьма и смертная казнь для простого люда, штрафы и налоги для знати, абсолютная неприкосновенность для государей. Такая вот деликатная стратификация.