То, что впоследствии называли исчезновением, было скорее, неожиданным отъездом. Во время обычного похода генерала на мол (это время было всем хорошо известно) Филипп появился в квартире с большим чемоданом. По словам И.М.Колпакова, только что отслужившего в армии, это был типичный дембельский чемодан – с прикрученными к нему алюминиевыми звездами, переводным портретом неизвестной красавицы (производство ГДР) и размашистыми буквами ВДВ. По словам Колпакова, Филипп был абсолютно трезв. Он провел в комнате не более получаса, затем вышел со своим чемоданом (купленным, по мнению того же Колпакова, на ялтинской барахолке) и, ничего не говоря, закрыл дверь комнаты на ключ. С тех пор его никто не видел.

– Нет, видел, – поправилась после паузы Зоя. – Он приезжал вскоре после смерти генерала. На него смотрели, как на марсианина.

Комната Филиппа была свободна несколько лет – до тех пор, пока его отсутствие не было официально установлено. Генерал не имел на комнату никаких прав: брак его с Варварой Петровной не был зарегистрирован, и Филипп даже не носил его фамилии. Решением горсовета пустовавшую комнату отдали Н.Ф.Акинфеевой. Слово пустовавшая принадлежало жилищной комиссии, приходившей комнату принимать. Когда взломали закрытую Филиппом дверь, смысл слова обнаружился в полной мере. За дверью не оказалось ни мебели, ни книг, ни даже цветочных горшков. В комнате не было вообще ничего.

В восемь утра следующего дня в дверь Соловьева позвонили. Это была Зоя.

– Сегодня суббота, – сказала Зоя. – Я иду на пляж. Хотите со мной?

Соловьев никак не мог проснуться. Ему казалось, что он продолжает видеть странный, не вполне, может быть, даже приличный сон, в котором то ли Зоя, то ли Лиза Ларионова будили его рано утром…

– Хочу.

Лиза Ларионова действительно будила его в детстве, и ему это нравилось. Она появлялась беззвучно, как первый снег, выдающий свой приход лишь особым свечением комнаты и неправдоподобной белизной потолка. Прикрывала за собой дверь и молча смотрела на него. От этого взгляда он просыпался.

– Конечно, хочу.

Он собирался пригласить Зою позавтракать и поставил было чайник, но Зоя сказала, что позавтракать можно и на пляже. Она даже отказалась присесть и с полуулыбкой наблюдала, как Соловьев наспех заправлял рубашку в шорты.

На пляже они купили несколько горячих чебуреков и две бутылки колы. Усевшись на полотенца, принялись за завтрак. Чебуреки оказались такими горячими и вдобавок жирными, что Соловьев застыл в позе растерянного – выпрямив спину и разведя руки – ожидания. Маслянистая жидкость сочилась сквозь пальцы и, дымясь, исчезала в гальке. Зоя достала из сумочки бумажные носовые платки, неторопливо, палец за пальцем, вытерла Соловьеву руки и показала ему, как правильно держать чебурек. Сотрудница Музея А.П.Чехова не терялась даже в самых сложных ситуациях.

Зато кола была холодной – очень. И нежирной. Приставив горлышко ко рту, Соловьев наблюдал ее вихреобразное движение в бутылке. То, что бурлило у самых глаз Соловьева, сливалось с прибоем, казалось ему больше и значительнее прибоя, входило в пересохшее горло самой праздничной черноморской волной. Он выпил всю бутылку не отрываясь.

После завтрака было купание. Подойдя к воде (Зоя взяла Соловьева за руку), они сделали несколько шагов по пене уходящей волны и вошли в волну набегавшую. Чувство первого раза Соловьева не покидало. Удивляясь собственному безрассудству, он последовал за Зоей на глубину. Его лягушачье барахтанье не шло ни в какое сравнение с пластикой Зоиных движений, но все-таки он – плыл, и плыл без посторонней помощи.

Очевидное превосходство Зои не подавляло Соловьева, скорее, наоборот, привлекало. Может быть, даже немного возбуждало. В конце концов, превосходство в водной стихии еще ни о чем не говорит (на суше всё ведь может развернуться совершенно иначе). Но. Всякая планка, поставленная выше его собственной, рождала в Соловьеве соревновательный интерес, тот интерес, которого – обдумывая дело задним числом – ему не хватало в отношениях с Лизой. Почему Лиза стеснялась своих достоинств?

Солнце перестало быть утренним и, застыв где-то над центральной частью пляжа, жгло вовсю. Зоя достала жидкий крем и с фыркающим звуком выдавила его на раскаленную спину Соловьева. Через мгновение он уже чувствовал его концентрическое расползание по шее, лопаткам и пояснице. Прохладная свежесть крема становилась качеством Зоиных пальцев.

– Знаешь, я всё думаю о том, что маме продиктовал генерал. Тебе ведь хочется это найти?

Она перешла на ты. Так естественно.

– Хочется.

Ее пальцы массировали бедра Соловьева. Он чувствовал, как в такт Зоиным движениям безвольно вздрагивают его ноги. Ему казалось, что весь пляж ревниво следит за его удовольствием, не давая ему получить это удовольствие в полной мере.

– Эти листки не могли исчезнуть бесследно. Так не больно? – Ритм Зоиных рук ощущался где-то пониже колена. – Мне кажется, я даже знаю, где они могут быть.

Зоя выдержала паузу. Соловьев, поняв, что на одном выдохе продолжения не последует, повернулся.

– Где?

– У Козаченко. Пока мама возилась со мной в роддоме, эти скарабеи подгребли всё, что могли.

В сознании Соловьева возник перекатываемый супругами навозный шар, по бокам которого то тут, то там мелькали склеившиеся листы генеральских воспоминаний. Зоя считала, что так просто этих листов Козаченко-младший не отдаст. Не потому даже, что они ему нужны (что, в конце концов, он смог бы с ними сделать?), а по незыблемому наследственному правилу не выпускать из рук то, что в них однажды попало.

У Зои (покинув пляж, они медленно шли по улице Боткинской) возник план. Соловьев время от времени смотрел на смоляные, спутавшиеся после купания волосы музейной сотрудницы и открывал ее для себя заново. В том, что она предлагала, от Чехова не оставалось ровным счетом ничего. Зое казалось, что единственным шансом получить манускрипт у Тараса Козаченко было произвести тайный обыск в его, Тараса, комнате. Вытряхивая из сандалии пляжные камешки, Зоя оперлась на плечо Соловьева.

– А может быть… – Соловьев неловко поддержал Зою за талию, – …может быть, для начала спросить самого Тараса?

– Ни в коем случае. Тогда он окончательно закопает эту рукопись, и больше мы ее никогда не увидим. Наша сила в том, что он не знает, что именно мы будем искать.

Соловьев с сомнением посмотрел на Зою, и этот взгляд от нее не укрылся.

– В конце концов, всё задумано ради тебя…

Соловьев чувствовал это в полной мере. Отставая от Зои на полшага, он задевал плечами ветви ив, спускавшиеся чуть не до тротуара, и думал о том, сколь непредсказуема работа историка.

Когда они подошли к Зоиному дому, она попросила его зайти. В субботний день все жильцы были в сборе. Помимо Тараса на кухне стояла и Екатерина Ивановна Колпакова, о которой Соловьев до сих пор только слышал. Несмотря на то что муж Екатерины Ивановны был отравлен матерью Тараса, Козаченко Г.А.; несмотря на его измену Екатерине Ивановне с той же Козаченко и убийство им отца Тараса, Козаченко П.Т.; несмотря, наконец, на то, что в результате всех этих событий Галина Артемовна Козаченко покончила с собой, – отношения оставшихся в живых были вполне спокойными. До некоторой, возможной в условиях коммунальной квартиры, степени эти отношения можно было даже назвать доброжелательными.