В 1905 году шестнадцатилетний Ганька участвовал в захватах оружия, боях с полицейскими и казаками. Попал в руки карателей – его превратили в сплошной кровавый синяк, но – выжил. И дальше вплоть до 1917-го – аресты, побеги, вновь аресты, каторга. Впоследствии Ганька будет именовать себя большевиком с 1906 года, а Мотовилиху примерно с того же времени – «большевистской крепостью на Урале». Знал ли молодой Ленин, что есть у него такая крепость и такой преданный последователь? Откуда было взяться такому количеству «большевиков» в российской глубинке до революции? «Большевики» и «меньшевики» обитали за границей (а размежевались окончательно только перед мировой войной). В провинции действовали члены РСДРП без «б» и «м», оттенков в социал-демократии, как правило, не различавшие. А с началом войны связь между российскими и заграничными социалистами вовсе надолго прерывается.

В общем, никакой Ганька не большевик. А кто же? Авторитет для него – Александр Лбов, организатор восстания на Мотовилихе в Пятом году, впоследствии «уральский Робин Гуд», скрывавшийся в лесах, погромщик, экспроприатор денежных сумм. Лбов именовал себя «коммунистом-анархистом». Изловили и пристрелили его в 1908-м. Вот и Ганька – разновидность анархо-коммуниста. Мандаты, подписанные Лениным и Свердловым, он рвет, если прибывающий в Мотовилиху уполномоченный из центра ему не по нраву. Хорош большевик!

В Петрограде еще Февраль, а в рабочей слободе под Пермью даже не Октябрь, а сентябрь 1918-го, красный террор. Был такой Митька Бажин – провокатор, из-за которого не один революционер сложил голову. После Февраля извлекли его из Белогорского подворья, где он скрывался под видом смиренного инока Петра. Пермь настояла, чтобы отправили его в губернскую тюрьму. Как скажете… До тюрьмы Митька не дошел. Приезжал в Мотовилиху следователь разбираться, кто конвоировал, что да как, но быстро понял, что лучше глубоко не копать.

Сердобольный пермский Совет намеревался забрать из рук рабочих красногвардейцев еще одну драгоценную особу – бывшего помощника пристава Бурова, истязавшего в тюрьме революционеров. Пермяки на этот раз конвой свой прислали. Будь по-вашему. Когда арестованного проводили мимо проходной завода, раздался выстрел – точно в голову. Следствия не назначали, помнили случай с Митькой Бажиным.

Совет в Мотовилихе при Мясникове после Октября сам знает, что ему делать, в директивах не нуждается. Он экспроприирует магазины, дома, переселяет буржуазию, уплотняет инженеров, добывает продовольствие, топливо, сырье, товары, выносит приговоры провокаторам, шпикам, жандармам и приводит их в исполнение. В этой повседневности пермский Ильич несколько замельтешил. Чуть не упустил главного – угрозы революции.

Ганька потрясен… Только в мае он узнает, что в Перми вот уже больше месяца живет со своей свитой великий князь Михаил Романов. В королевских номерах гостиницы! Этот без пяти минут царь, так и не взявший «шапку» от брата в марте 1917-го, ходит в театр, ездит по городу на личном «роллс-ройсе», привезенном из Петрограда. Телеграммы из Москвы за подписью руководителей Совнаркома удостоверяют, что Михаила не следует считать контрреволюционером. Его-то? Кого тогда считать?

Михаил – опаснейший из Романовых, рассуждает рабочий мыслитель. (Он так себя называет – склонен к философствованию. Любит прикинуть, как на его месте поступили бы Толстой или Достоевский, – в тюрьмах занимался самообразованием.) Бывший царь – отыгранная карта. А Михаил – совсем иное. Его как знамя контрреволюции примут и монархисты, и кадеты с буржуазией, ведь этот Романов, строго говоря, от скипетра не отказался, он доверил решать вопрос о форме правления в России Учредительному собранию – оказал услугу демократии.

Обескураженный Ганька прощупывает настроение пермских товарищей. Совсем нюх потеряли, братцы? Забыли, где стоят белые банды? Челябинск пал. Что там выделывали с комиссарами – напомнить? Это вам не наш рабочий террор – шлеп, шлеп. Это белоказаки и озверевшее офицерье. Лютая смерть тем, кто не успел покончить с собой. Ремни на спинах, деревянные шпильки под ногти. Спасшиеся рассказывают: комиссарам выпускали кишки, приколачивали их к дереву и заставляли, подгоняя раскаленным железом, бегать вокруг дерева, выматывая кишки из себя. Живых в землю закапывают. И у этой контрреволюционной сволочи завтра появится знамя – Михаил II Романов.

Эх, ротозеи московские… Куда смотрит Михалыч, хорошо известный пермякам по 1906 году Яков Свердлов? Пора действовать. Удобнее всего – от имени губчека. Кадры в чрезвычайку подбирает местная власть. Сдав дела в исполкоме, Мясников по направлению своего Совета уже через три дня вступает в должность, которую себе облюбовал: начальника отдела по борьбе с контрреволюцией. Сразу собирает Чеку и объясняет – начальству своему – как надо работать. Не мешкая, вызывает на разговор Михаила Романова. Больше из любопытства. Так и есть: заурядная личность, несуразная, узкоплечая, с трудом, картавя, говорящая по-русски. Вошь, а не человек. Тифозная. Ненависти к выбранной жертве пермский Ильич не чувствует. Но тифозную вошь, разносящую заразу, убить необходимо. Что бы возразил на это Лев Толстой (в сумбурную голову рабочего мыслителя постоянно лезут вопросы такого рода)? Тоже бы придавил тифозную вошь, не думая! Какие тут сомнения.

Перед Толстым Ганька оправдался, а как все-таки быть с московскими большевиками? Ленина и Свердлова придется поставить перед фактом. И куда им деваться? Одобрят! Это ведь воля всех рабочих Урала, включая эсеров и меньшевиков. Убийство Романова лучше всего обставить как бегство, организованное его сообщниками. Тогда паники больше, и – сигнал уральцам в Екатеринбурге, Алапаевске – расправиться с другими Романовыми, пока те тоже не сбежали.

А если после исчезновения великого князя у белых появится самозванец Михаил II? Что ж, тогда придется вырыть труп Романова, положить его на площади перед королевскими номерами. Рабочий мыслитель чрезвычайно горд, что он не упустил ни одной детали.

Срубить голову контрреволюции пермский Ильич намечает в ночь на 13 июня.

Накануне вечером он собирает четверых своих помощников в кинобудке. Исполнители – на поленьях, организатор – на стуле выше всех. Обрисовывает замысел (впервые слышат, но заранее согласны на все). Впоследствии Мясников даст выразительные характеристики своим соучастникам.

Жужгов – видел все прелести царского режима, семь лет «работал в каторге». Весь пропитан злобой, но не кипящей, а холодной, расчетливой; этот будет казнить, «не волнуясь, словно браунинг пристреливает». Если Жужгову предложить надеть динамитные пояса и взорваться, унося с собой кучу офицеров из штаба Колчака, он не задумываясь сделает это. Народный мститель, на всю жизнь заряженный ненавистью к эксплуататорам.

Иванченко – тоже каторжанин, осужденный на 15 лет за убийство двух казаков. Два каторжника уже есть. И остальные двое, Марков и Колпащиков, «изведали все прелести царского режима» – горят огнем мести. Все согласны с планом Ганьки. Шансов на спасение или сострадание у Михаила нет.

В ночь на 13-е народные мстители (Ганька на улице) вошли в номера к Михаилу, показали бумагу с печатью губчека – предписание перевезти его в другое место. С Романовым на свою беду настоял поехать его секретарь Джонсон, английский подданный. Мясников остался ждать вестей в исполкоме Мотовилихи. Приговоренных повезли в двух повозках по направлению к железнодорожной станции, якобы для того, чтобы посадить на поезд и отправить в Могилев. Ехали, разговаривали…