— О, нет, Уилл Генри! Нет!

Он прислонился к дереву. На его усах висели сосульки, брови обледенели. Если не считать розовых щек и ярко-красного носа, его лицо было страшно испитым и бледным, а морщины на лбу мертвенно глубокими.

— Это наши следы, — пробормотал он. — Мы ходили кругами, Уилл Генри.

Он медленно опустился на землю, положив свою ношу на колени. Я стоял рядом с ним по самые щиколотки в снегу, и в его глазах была такая опустошенность, что я отвернулся. Лес вокруг нас был белым-пребелым, и снег продолжал идти хлопьями размером с четвертак — душераздирающе красивый вид. Мои глаза вдруг наполнились слезами — слезами не печали или отчаяния, а ненависти, ярости и отвращения, которые поднялись из самой глубины моей души. Доктор был не прав. Его истинная любовь не была равнодушной. Она находила удовольствие в жестокости своей натуры. Она наслаждалась нашим медленным, мучительным умиранием. У нее не было ни жалости, ни справедливости, ни даже цели. Она нас убивала просто потому, что могла убить.

— Все нормально, сэр, — выговорил я сквозь стучащие зубы. — Все нормально. Мы разобьем здесь лагерь. Я сейчас разведу костер, сэр.

Он не ответил. Я с таким же успехом мог бы утешать дерево. Я, однако, нашел себе утешение в самой этой задаче: в бездумном собирании хвороста для костра (дело оказалось более трудным, чем обычно, из-за трехфутовых сугробов), расчистке места подальше от деревьев, складывании дров. Против меня работал ветер — ветер и еще мокрые дрова, потому что, как только я зажигал спичку, она тут же с шипением гасла. Подошел Уортроп и мотнул головой в сторону Чанлера.

— Я сам сделаю. Присмотри за ним.

— Я справлюсь, сэр, — упрямо сказал я. — Я умею.

— Делай, что я говорю! — Он схватил коробок, и когда я его выпустил, он выскользнул из его пальцев. Спички веером полетели в снег, а монстролог разразился громкими проклятиями, хотя его голос был странно приглушен ветром. — Посмотри, что ты натворил! — закричал он. — Иди! Принеси банку с трутом из рюкзака сержанта. Пошевеливайся, Уилл Генри!

В вещах Хока я трута не нашел. Тогда я переворошил весь рюкзак доктора. Ничего. Мое сердце учащенно забилось. Куда девался трут? Когда я последний раз его видел? Не в тот ли вечер, когда пропал сержант? Забрал ли Хок трут с собой, и если да, то почему?

Я почувствовал, что сзади кто-то подошел. Сжавшись на снегу, я повернул голову. В нескольких футах от меня стоял доктор. В тусклом свете сумерек я его едва видел.

— Ну что, Уилл Генри?

— Я не могу найти банку, сэр.

— Она должна быть там.

— Я тоже так думал, сэр, но ее нет. Если хотите, можете сами посмотреть.

— Не буду. — Я не видел его лица. И не разобрался в его тоне. От этого все стало только хуже.

— Если бы у нас был нож, — начал я, — то мы могли бы обстрогать палку и…

— Если бы у нас был нож, то я перерезал бы тебе горло.

— Это не моя вина, сэр. Ветер…

— Я поручил это тебе. Я думал, что ты, даже при твоих ограниченных способностях, справишься с таким простым делом, как разведение костра.

— Вы уронили спички, — заметил я, стараясь говорить спокойно.

— А ты потерял банку с трутом! — заревел он.

— Я ее не терял!

— Значит, она выпрыгнула из рюкзака и убежала в лес на своих маленьких ножках!

— Это вы решили сниматься с лагеря в такую погоду! — закричал я в ответ. — Не надо было трогаться с места! А теперь мы заблудились и умрем от холода!

Он в два прыжка подскочил ко мне и занес руку. Я напрягся в ожидании удара. Я не побежал, не съежился. Я просто замер и ждал, когда он ударит.

Его рука опустилась.

— Ты мне отвратителен, — сказал он. Он развернулся на каблуках и пошел к неприкаянной куче дров. Он так яростно пнул ее, что дрова разлетелись.

— Ты мне отвратителен! — повторил он. — Только умный человек имеет право на такие суждения. А кто ты такой, чтобы ставить под вопрос мои решения? Ты, тупоголовый льстивый сопляк. Я препарировал червей, у которых было больше мозгов, чем у тебя. Ты мне только в тягость, ты как камень на шее… Черт бы побрал твоих родителей за то, что они умерли и навязали мне такое никчемное существо, как ты. «Все нормально, сэр. Я сейчас разведу костер, сэр». Меня от тебя тошнит. В тебе все отвратительно, ты, мерзкий никчемный лицемерный тупица!

Теперь он казался всего лишь более светлой тенью среди более темных. Обезумевшее привидение.

— Единственный прок, который от тебя остался… единственно полезное, что ты можешь сделать, это умереть. Мы могли бы неделю прожить, питаясь твоим несчастным телом, правда, Джон? Тебе бы это понравилось, Чанлер, ведь так? Это вкуснее, чем мох. Ты ведь этого жаждешь, да? Аутико тебя позвал. Аутико тебя получил. Разве не так? Уилл Генри, будь умницей, дай ему полакомиться!

Он упал. Вот он стоял и ревел так же громко, как ветер, который трепал его длинные всклокоченные волосы. А в следующую секунду уже был на коленях в снегу. Вместе с ним упал и его голос.

— Теперь пошевеливайся, Уилл Генри. Пошевеливайся.

И я пошевеливался — с палаткой. Я вбил колышки, натянул веревки, навесил старую палатку на стойки. Потом я затащил в нее Чанлера, пока монстролог приходил в себя на том самом месте, где он упал. Это была медленная работа в темноте — в абсолютной темноте, — медленная работа с онемевшими руками и замерзшими ногами. Чанлер так притих, что я приложил ладонь ему под нос, чтобы проверить, дышит ли он. Я какое-то время оставался в палатке вместе с ним, безудержно дрожа, свернувшись около его вонючего одеяла, мелко вдыхая грязный запах умирающего человека. Должно быть, я задремал, потому что следующее, что я помню, это сидящего около меня Уортропа. Я не открывал глаза, притворяясь спящим. Я не боялся его. Я был слишком голоден, слишком замерз и был слишком опустошен, чтобы что-то чувствовать. Ужас уступил место тупому равнодушию. Я не чувствовал ничего — вообще ничего.

Он ласково взял мои ладони в свои. Его теплые губы коснулись костяшек моих пальцев. Он подул на мою омертвевшую плоть. Он энергично растирал мои голые ладони между своими. Начала восстанавливаться чувствительность, а вместе с ней и ощущение боли — это доказательство жизни. Он крестом сложил мои руки у меня на груди, придвинулся и обнял меня своими длинны ми руками. Я чувствовал на шее чудесное тепло его дыхания.

«Он тебя просто использует, — сказал я себе. — Он тебя просто использует, чтобы не замерзнуть».

Мои родители погибли при пожаре. Они сгорели заживо. А я теперь умру от холода. Они от огня, а я ото льда. Умру в руках человека, который несет ответственность и за то, и за другое. Человека, для которого я всего лишь обуза.

«Ты молод, — говорил он мне. — Ты еще услышишь, как оно позовет тебя».

Теперь я думаю, что он был неправ. Думаю, что оно уже позвало меня.