Аська, это ты. Ты.

Ты как ослепительный свет, глазам становилось больно, и он плакал, и больше ничего сказать не мог.

Твое напористое сердце, такое громкое, уверенное

недавно оно было другим —

бедное, зашитое в грудной клетке

прокачивающее через себя какую-то муть, грусть, дым

но теперь мы связаны, переплетены, перепутаны

и получается жизнь, не принадлежащая никому

и сердце телеграфирует без устали всем-всем-всем

это ты

это ты.

Ты не видишь себя такой, не можешь видеть, даже если проторчишь у зеркала целый день, но я другое дело. Вот брови-ласточки, я прикасаюсь к ним и ласточки взлетают, удивленно, у тебя всегда удивленный вид, потому что ты как дурочка веришь в то, что все будет хорошо

верь, так надо

я не могу, но ты, пожалуйста, верь

и еще у тебя замшевый кошачий нос

а в тумбочке полно фантиков

в упор не понимаю — зачем хранить фантики?

плести закладки? играть в подкидушки?

солнце жарит бессовестно, не по сезону

спрячься за меня, иначе обгоришь и нос облезет

я так люблю тебя, Аська

где ты была раньше, где пропадала?

а если бы я не пошел тебя искать?

Юлька, из-за занавески: Ася, у тебя есть психологический словарь?

Я: У Таньки есть, заходи.

Баев: Ты что, она перепугается насмерть. Она такого и в страшном сне не видала, тем более в женской комнате.

Юлька: Ладно, обойдусь, там все равно ничего путного нет, одни тавтологии — психика это психика, душа это душа. А Бурлачук есть? Мне нужен тест семейных отношений. Впрочем, откуда тебе знать, вы же этого не проходили.

(Сдавленное хихиканье. А ты не смейся, вырастешь — пройдешь.)

Из последних сил защищаться

от того, что скоро накроет с головой

сердце как бомба, того и гляди рванет

и ничего не остается, только смотреть, обнимать

гладить кончиками пальцев воротник его рубашки

белой в мелкую полоску

стремительная весна наступает и лучше сдаться

все равно не выстоишь

солнце и барабанная дробь по жестяному подоконнику

отсюда, с четырнадцатого этажа, рукой подать до неба

оно синее, и я тебя люблю

завтра отключают лифты, я видел объявление

неплохая зарядка для лежебок

будем бегать на время, по секундомеру

ставить личные рекорды, и знаешь что —

собирайся на улицу

пока не кончился день, надо многое успеть

промочить ноги, застудить уши

поваляться в последнем снегу

найти наши следы, от которых завтра

ничего не останется.

Нельзя быть эгоистами, пора подумать об окружающих. Мы уйдем, Юлька получит свой словарь и этого, на Б. Ей очень надо протестировать кого-то на предмет семейных отношений, а мы мешаем. Он не нарисуется, пока мы не свалим, потому что в этой комнате все квантовано, в каждой ячейке по парочке, а граждане с одинаковыми спинами пожалте на выход. (Здорово я сказал про спины, да?)

Ну и весна, все с ума посходили. Что ты со мной сделала, Аська, как тебе это удалось! Звонил домой, мама говорит — у тебя голос какой-то странный, не узнала, богатым будешь. Едва не рассказал правду, но сдержался. Не хочу по телефону. Съездим к ним — сами все поймут.

Я: Погоди, Данька, не надо правду, успеется. И ноги промочить тоже. Побудем тут, еще чуть-чуть…

Юлька (дружелюбно): Ребята, я включу радио, не возражаете? «Европу-плюс»?

Баев (еще дружелюбнее): Да пожалуйста, плюс или минус, отнять или прибавить, нам все равно, такая у нас арифметика. Мы неделимое бесконечномерное целое, от которого сколько хочешь режь, не убудет. Ни морд, ни лап, с какой стороны ни зайди, хоть справа налево, хоть наоборот.

Юлька (оглохшая на оба уха, в ушах капли, вата, обидно быть простуженной в такую погоду, определения в тетрадочку выписывать): Чего? какое целое? я включаю, скажете, если мешать будет.

В другой день мы бы размазали эту «Европу-плюс» по карте мира, стерли бы ее с лица земли за те мегагерцы попсы, которые изливались на нас из окрестных радиоприемников; как будто других станций не существовало; как будто ничего кроме попсы человечество не насочиняло; но сегодня мы были светлы и благодушны — валяй, включай.

Мы застали радиодиджея (или диджейку?) на середине длинной тирады, девушка запнулась и потеряла нить, ее густой ленивый голос дрогнул

(ах, какой голос! от него трепетало все население страны, охваченной зоной радиовещания европыплюс, мужчины и женщины, но особенно мужчины

ее представляли роковой красавицей-брюнеткой, с длинной косой челкой до подбородка и папироской в эбонитовом мундштуке, а она оказалась невзрачной стриженой блондинкой не первой молодости, как выяснилось годика через два)

красавица перешла на сдержанный рык, пытаясь скруглить углы, срезать путь к концу фразы, но еще больше запуталась

феномен типа «пропала мысль», прокомментировал Баев, в прямом-то эфире, как выкручиваться будем?

но она не стала выкручиваться, хрипло рассмеялась (половина охваченного эфиром населения сладко вздрогнула) и добавила, что мысли ее витают далеко-далеко, с тем, который ушел в пять утра, и теперь она думает только о нем и посвящает влюбленным эту песенку

enjoy to whom it may concern

а поскольку с приходом весны это касается всех без исключения, слушайте и вырабатывайте эндорфины, столь необходимые для

последние слова перекрыло фортепианное арпеджио а-ля «лунная соната», потом пошло соло с придыханием, Баев сел на кровати, чиркнул спичкой, прикурил, взял паузу, приготовился спеть кривеньким голоском

и вдруг что-то произошло

(дуновение, ожог, разорвалось неподалеку; будь наводка точнее, они уничтожили бы нас два года назад; ты думала спрятаться, переждать, но укромных мест не осталось; мы как на ладони, живая мишень; и ежели некий ангел действительно зайдет сюда, то нам ничего не придется ему объяснять)

его рука застыла в воздухе, он смотрел на меня

you light up another cigarette

пристально, как будто хотел запомнить

it’s four o’clock in the morning, and it’s starting to get light