Аксаков вдруг остановился.

– Постойте… Вот вы говорите «любовь». А если прожил человек без любви? Спокойно, достойно… Имея семью… Но… как бы сказать? Без страстей. Что тогда?

– Тогда он мертвяк, Ванька, твой человек! Заглянешь под кожу, а там одни мухи! И так, знаешь, тихо жужжат: «Жу-жу-жу! Зачем, мол, мертвяк, ты на землю пришел? Таких же, как сам, мертвяков наплодил…»

Иван Ипполитович не стал дослушивать. Валерия Петровна широко раскрыла морщинистый пепельно-розовый рот:

– Ты наш, Ваня! Наш! Заходи! Помогу! Конфеток тогда привези! Как заедешь, конфеточек мне привези! Пососать!

С каждым днем воздух становился все теплее и лучезарнее. Везде продавали клубнику, черешню, из дальних краев завезенные в Россию. На вмятинах в сером асфальте стояли согретые солнцем молочные лужи. После второго урока независимая и повзрослевшая Вера Переслени подошла к кудрявому однокласснику своему Мише Пышкину. Пышкин был хотя и кудрявым, как овца в горах Анатолии, но никаким успехом у женщин не пользовался. Успех – это тоже ведь странное свойство: бывает, что ростом нисколько не вышел, и зубы плохие, и волосы жидкие, а женщины – стыдно признаться – дерутся за этого жидкого и невысокого. Себя забывают и женскую гордость.

Она подошла, и бедняга смутился.

– Ты знаешь, – сказала ему Переслени, – ты здорово так у доски отвечал.

Он даже не понял.

– Я дома вчера билась с этой задачей, а ты просто гений, Мишаня.

Порола она, разумеется, чушь, но зубы ее так блестели, белели, так ярко сияли глаза ее серые, что Пышкин весь замер.

– Ты мне помоги, – небрежно сказала ему Переслени. – Возьми меня, а? Геометрию делать?

– Ко мне?

– Ну, Миша, к тебе! Да, к тебе! Что такого?

– Но там, знаешь, Верка, там мама, сестренка…

– Они мне нисколечко не помешают. Я, Миша, вообще никого не боюсь.

При всей своей детской дурацкой наивности он, Пышкин, был все же задуман мужчиной. И он это вдруг очень остро почувствовал.

– Поедем, конечно, – сказал он с надеждой.

В метро она молчала. Она не смотрела на Пышкина, словно его вовсе не было рядом, как будто вообще никого рядом не было. Ее задевали, толкали и даже дышали в лицо ей, смотрели на ноги. Она была просто сама по себе, чужая всему, как Евгений Онегин. Зато дорогу от метро до облупленного и тощего серого дома запомнила сразу.

– Какой твой подъезд? – спросила она у кудрявого Пышкина.

– Шестой, – сказал Пышкин.

– Он тоже в шестом?

– Кто он? – спросил Пышкин.

Она разозлилась.

– Учитель наш, Миша! Он тоже в шестом?

– Он? Нет. Он в четвертом.

– А ты на каком этаже?

– На втором.

– А! Ну, так и он на втором.

– Нет, он на девятом.

– Ах, ладно! Неважно, – сказала она.

Миша Пышкин распахнул перед нею дверь своего слегка зловонного, хотя его вымыли месяц назад, салатного цвета подъезда.

– Ты знаешь, я что-то не в форме сегодня, – сказала она. – И давай лучше завтра.

– Но завтра суббота…

– Ах да! Ну, неважно.

И вдруг убежала. Это было ее особой, весьма неприятной и странной привычкой: вот так развернуться и вдруг убежать. И не оглянуться ни разу.

Побежала она, однако, не к метро, как огорченно решил Пышкин, а спряталась рядом с лотками и стала смотреть на потоки людей, спешащих домой после долгого дня. Через час она увидела Бородина, спокойно и задумчиво идущего по общей для всех дороге. Чужой, независимый и непонятный, он шел, ел какую-то сдобу с вареньем, и выпуклые голубые глаза смотрели не под ноги, не на людей, смотрели они в синеву между ветками и с той синевою шептались о чем-то, хотя весьма трудно шептаться без слов. Она осторожно последовала за ним, держась на приличном расстоянии, подождала немного, достала зеркальце из сумки, быстро оглядела в нем свое лицо и вскоре вскользнула в четвертый подъезд.

Если вы меня спросите, дорогие читатели, был ли у нее какой-то заранее продуманный план, я просто плечами пожму. Я не знаю. Наверное, был. А быть может, и не было. Одно мне приходит сейчас в голову: она была так влюблена, что все кошки, орущие ночью от страсти, – те кошки, которые делают невыносимой жизнь пенсионеров, рабочих и школьников, те бедные, зеленоглазые кошки, которые землю готовы прогрызть, желая достичь неземного блаженства, – так вот: по сравнению с тем, что творилось сейчас в ее детской и женской душе, бездомные и сладострастные кошки, их вопли отчаянья, мощные стоны, утробные, громкие их зазыванья, – ну просто ничто. Даже сравнивать глупо.

Она позвонила в обшарпанную дверь и громко глотнула горячего воздуха. Андрей Андреич, школьный учитель и специалист по английской литературе, неторопливо открыл ей. Он был босым и успел уже намочить под краном волосы и лоб – день был очень жарким, и многие люди вообще погружали себя кто куда: кто в воду фонтана на Пушкинской площади, а кто даже в сизые волны Москвы-реки, спустившись по временем стертым ступеням.

Он открыл дверь, и Вера Переслени сразу же перешагнула порог, слегка оттолкнув его. Безумие было на лицах обоих, какая-то тьма, дым какой-то, как будто внутри человеческих тел их горели леса, и поля, и долины, и взгорья.

– Зачем ты пришла? – прошептал он.

– Затем, – сказала она и припала губами к его пересохшим раскрытым губам.

Когда они проснулись, была очень черная, теплая ночь. В окно их светили растерянно звезды, как будто и звездам пришло уже в голову, что этим двоим будет трудно помочь: они и проспали четыре часа одним существом, двухголовым, сплетенным и пальцами рук, и ногами, и бедрами, блестящими сально от пота, так вжавшись друг в друга, что странно, как бедра их не поломались при этом.

– Ответь мне, – сказал он, – кто он?

– Да неважно!

Он сжал ее голову:

– Кто он?

– Он турок. Пусти. Ты мне щеки раздавишь.

– Да я бы тебя всю вообще раздавил! Ты что, влюблена была в этого турка?

– Кто? Я? Влюблена?

– Тогда как ты могла?

– Скажи мне: «Тебе ведь пятнадцати не было!» Ну, что ты молчишь?

– Я боюсь тебя, слышишь? Избил бы тебя, а боюсь.

Она вся прижалась к нему:

– А не бойся. Я сделала это для нас, для тебя.

– А я здесь при чем? – он ее оттолкнул. Лицо его было отчаянным, жалким.

– Ну, чтобы ты не был ни в чем виноват. Что это не ты меня… Что я не девочка...

– А что: если девочка?