– Фермер предложил довезти до Брентфорда. Так что скорее всего она направляется в Бристоль.

– Бристоль – странное место для поиска пиратских сокровищ, – заметил виконт.

– Никаких сокровищ не существует, – возразила Батшеба. – Это просто красивая легенда. Да и сам Эдмунд Делюси – вовсе не пират. Я много раз объясняла это Оливии. Оказывается, напрасно старалась.

– А в чем же заключается правда?

– Мой прадед действительно грезил о пиратстве. Однако вскоре разочаровался. Эдмунд был всего лишь денди, если в то время это называлось именно так. Он очень скоро понял, что пираты – просто жестокие, грязные, плохо одетые дикари. Совсем не в стиле Эдмунда. Больше того, из-за собственного невежества они то и дело попадали в разные неприятные истории: их калечили, резали на куски, топили и вешали. Так что Эдмунду куда больше подходила роль контрабандиста. Играть с британскими властями в кошки-мышки оказалось куда как занятно. Особенно его веселили дерзкие походы в устье Северна – туда, где находилось родовое поместье семьи.

– Ах да, – поддержал Ратборн. – Я и забыл. Другие Делюси…

– Хорошие Делюси, – помогла подобрать определение Батшеба.

– Менее экстравагантные, я бы сказал, – уточнил Бенедикт. – Если я правильно помню, семейное гнездо располагается как раз недалеко от Бристоля.

– Каждый из членов нашей семьи прекрасно знает, где находится Трогмортон, равно как и все подробности жизни этого огромного поместья. Однако никто не осмелится приблизиться к его воротам и на пятьдесят миль. И в то же время хвастливые истории об Эдмунде Делюси не стихают. Джек обожал слушать эти сказки – должно быть, потому, что тоже был в некоторой степени бунтарем. А потом и сам начал рассказывать их дочке – еще в то время, когда та была совсем маленькой. Это были любимые истории на ночь. Честно говоря, я надеялась, что когда Оливия вырастет, то поймет, что все эти сокровища – то же самое, что несметные богатства из «Тысячи и одной ночи».

– Но в данных обстоятельствах существование клада вполне вероятно, – задумчиво произнес Бенедикт. – Контрабандист вполне мог сколотить немалое состояние.

– Мог, – согласилась Батшеба. – Но стал бы закапывать?

– Вряд ли, – усомнился Бенедикт.

– Это просто неразумно, – заметила Батшеба. – Эдмунд любил красивую жизнь. Так зачем же прятать состояние, если можно его потратить? Я об этом постоянно твердила. Даже трудно вспомнить, сколько раз мы втроем вели один и тот же разговор; он превратился в своеобразную ежевечернюю игру.

«Мама, как ты думаешь, где Эдмунд Делюси закопал сокровище?» – допытывалась Оливия, когда мы укладывали ее в кроватку. «Такие люди не прячут сокровищ, – отвечала я. – Они тратят его как можно скорее, едва получат. На вино, азартные игры и женщин». Тогда она обращалась к Джеку: «А ты, папа, как думаешь?» «Прямо под носом у собственной семьи, – отвечая он. – Во всяком случае, на его месте я поступил бы именно так. Прокрался бы во мраке ночи и закопал клад прямо у подножия семейного склепа, в котором покоятся бесчисленные благородные предки. Да, спрятал бы в священной земле все бесчестно нажитое богатство. А потом от души хохотал бы, вспоминая».

Ратборн напряженно вздохнул.

– Рассказ изумляет вас, милорд? – спросила Батшеба. Ландо приближалось к заставе Хогмир-лейн, и Бенедикт остановил лошадей.

– Если честно, то да. Я действительно поражен, – медленно, неохотно признался он. – Ваш муж укладывал ребенка спать. И даже рассказывал на ночь увлекательные истории. Удивительно.

За целый день смотрителю заставы довелось увидеть слишком много крестьянских повозок, а потому он не смог вспомнить какую-то конкретную.

И все же путь в Брентфорд проходил именно здесь, а потому Бенедикт поехал дальше. К сожалению, двигаться пришлось гораздо медленнее. Этот участок дороги был вымощен брусчаткой и соответственна оказался не таким пыльным, как предыдущий. Но в то же время он выдался узким и чрезвычайно загруженным.

Бенедикт, как и раньше, старался целиком сосредоточиться на управлении ландо, ведь ночная тьма изобиловала неожиданностями. Фонари по бокам экипажа бросали тусклый свет внутрь, но не на дорогу. Уличные фонари едва мерцали. Так что виконту приходилось неотрывно смотреть на мостовую, а в это время бархатный голос Батшебы Уингейт овевал и обволакивал.

Справедливости ради необходимо заметить, что лорд Ратборн привык слушать журчание женских голосов. В это время мысли его витали в иных, куда более важных сферах: помощь вдовам военных и ветеранам, несуразности современного политического процесса, несовершенство английских законов.

Однако отвлечься от Батшебы Уингейт никак не удавалось. Бенедикт слушал спутницу внимательно, не пропуская ни единого слова. Не обращать внимания на глубокий голос казалось просто невозможно. Ее присутствие рядом, на недостаточно широком для двоих сиденье, ощущалось слишком остро. Прикосновение во время движения оказывалось неизбежным; чтобы держаться хотя бы на небольшом расстоянии, нужно было крепко ухватиться за борт экипажа. Но как же тогда править лошадьми? Так что, даже если бы подобное поведение и не казалось абсолютно нелепым, оно все равно было бы невозможно.

Прикосновения случались нередко: каждый постоянно ощущал плечо, руку, бедро спутника.

Каждое прикосновение напоминало виконту те давние объятия, тот далекий поцелуй… Бенедикт вновь ощущал вкус ее губ, аромат кожи, вновь разгорался безумный голод.

Чтобы хоть немного отвлечься от ощущения физической близости, Бенедикт старался сосредоточиться на словах. В итоге ему захотелось больше узнать о Джеке Уингейте.

Образ, сложившийся в результате рассказа Батшебы, совсем не соответствовал тому, который рисовало общество. В глазах бомонда отвергнутый представитель рода Фосбери представал жертвой бессердечной сирены, разрушенным фатальной страстью человеком. Бенедикт же представлял себе сломленного изгнанника, с трудом переносящего страдания вдали от того мира, к которому принадлежал по рождению и воспитанию.

Тот Джек Уингейт, который представал в рассказе вдовы, казалось, по-настоящему обрел себя лишь в браке. Его замечания относительно сокровищ прадеда Эдмунда делали бывшего аристократа куда ближе к ужасным Делюси, чем это можно было сказать о его жене. Чрезвычайно заинтригованный, Бенедикт едва сдержался от провокации.

Он умел манипулировать людьми и часто провоцировал собеседника на неосторожные, излишне откровенные высказывания. Но обычно он использовал это умение исключительно в политических целях. Все средства оправданы, если необходимо отстоять собственную правоту или выставить противника в невыгодном свете. Однако применение подобных методов в частной беседе он считал недостойным.

Правило гласило: «Стремление проникнуть в личную жизнь других – участь ограниченных умов».

Разумеется, лорд Ратборн никогда не позволял далее намека на собственную личную жизнь. Не собирался делать этого и сейчас. Однако близость очаровательной красавицы раздражала и отвлекала, а потому слова текли словно сами собой, минуя фильтр раздраженного и несобранного рассудка.