Сулейман подъехал к мосту верхом, дабы испытать его первым. За ним следовали великий визирь и прочие советники, включая Лютфи-пашу, который сиял от гордости: ведь это он отыскал столь умелого зодчего. Когда султан и его свита достигли противоположного берега, солдаты разразились ликующими криками. Воины, которых бурный речной поток страшил куда сильнее жаркой схватки с врагом, возносили благодарственные молитвы. Вскоре началась переправа. На мост входили по шесть человек одновременно. Настала очередь Джахана и Чоты, и мальчик уже собирался направить слона на мост, но субаши – городской стражник – остановил его:

– Подожди. Боюсь, твоя скотина слишком тяжелая.

Синан пришел к ним на выручку:

– Эфенди, этот мост, если потребуется, сможет выдержать пятьдесят слонов.

– Ну, если ты уверен… – пробурчал субаши.

Синан повернулся к слону и погонщику:

– Ступайте на мост. Я пойду вместе с вами.

Мальчик и строитель шли по мосту рядом, сзади грузно переступал слон.

Едва Синан оказался на другом берегу, его позвали на совет визирей. Ну а поскольку Джахан не получил распоряжения оставаться на месте, он решил, что они с Чотой вполне могут следовать за архитектором.

Визири обсуждали, как поступить с мостом, после того как переправа будет закончена. Судя по их озадаченным лицам, они никак не могли прийти к единому мнению. Лютфи-паша утверждал, что на берегу необходимо возвести сторожевую башню и оставить у моста отряд, который будет его охранять. Великий визирь и губернатор Румелии, Софу Мехмет-паша, возражал, что выделять целый отряд воинов – это непозволительная роскошь. Отчаявшись найти решение, вельможи обратились за помощью к архитектору.

– О мудрые мужи, если мы построим башню, враги захватят ее так же, как и мост, – изрек Синан. – Если мы оставим здесь отряд воинов, враги пришлют сюда два.

– Что же ты предлагаешь? – вопросил великий визирь.

– Мы построили этот мост своими руками, своими руками и разрушим его, – последовал ответ. – Вернувшись, мы возведем новый мост.

Лютфи-паша, ожидавший, что Синан, которого он представил дивану,[11]примет его сторону, вспыхнул от ярости:

– Трус! Ты боишься, что окажешься среди караульных!

Щеки Синана залила бледность, но, когда он заговорил, голос его звучал так же спокойно и невозмутимо, как и всегда:

– О светочи разума, я простой янычар. Если султан прикажет мне построить башню и нести в ней караул, я беспрекословно выполню приказ. Но вы просили меня высказать свое мнение, и я не стал его утаивать.

Повисло молчание, которое нарушил губернатор Румелии.

– Что ж, арабы часто сжигают свои корабли, – произнес он.

– Мост – это не корабль, а мы не арабы, – прошипел Лютфи-паша, пытаясь насквозь прожечь Синана гневным взглядом.

Визири разошлись, так и не придя к согласию. В тот же день султан, которому сообщили о мнениях различных сторон, вынес свое решение. Предложение Синана показалось ему наиболее убедительным. Мост следовало уничтожить.

* * *

Вскоре Джахан убедился, что разрушать значительно легче, чем строить. И все же ему больно было видеть, как мост, которому они отдали столько труда и сил, превращается в бесформенную гору камней. «Как мог Синан обречь дело наших рук на гибель?! – спрашивал он себя. – Неужели пот, который мы все пролили, значит для него не больше, чем речная вода?»

Как только мальчику представился случай поговорить с зодчим, он решил задать мучивший его вопрос:

– Эфенди, простите, но я не понимаю, зачем мы это делаем. Мы ведь положили на возведение этого моста столько трудов.

– В следующий раз нам придется трудиться еще больше.

– Да, конечно, но как вы могли обречь наше творение на гибель? Разве вам его не жалко?

Синан вперил в мальчика долгий взгляд.

– Моим первым учителем был отец, – задумчиво произнес он. – Он был лучшим резчиком по дереву в округе и учил меня всему, что умел сам. Накануне праздника Затик[12]отец всегда постился сорок дней. А меня каждый день заставлял вырезать из дерева агнца. Когда я приносил ему свою работу, он всякий раз говорил, что агнец получился скверно, и забирал его у меня. «Иди и сделай другого, – приказывал он. – А этого я выкину, иной участи он не заслуживает». Мне было обидно до слез, но я повиновался. И каждый новый агнец получался у меня лучше прежнего.

Джахан вспомнил отчима, и по спине у него пробежали мурашки. Отчим тоже ворчал, что Джахан ничего не умеет делать толком. Заявлял, что печь, которую тот сложил для матери на заднем дворе, никуда не годится. С тех пор прошло много лет, но гнев и обида, охватившие тогда Джахана, никуда не исчезли, ибо они пустили глубокие корни в его сердце.

Не подозревая о тяжких воспоминаниях, которые его рассказ пробудил в душе мальчика, Синан продолжал:

– Когда отец умер, мы нашли у него в сарае сундук, где лежали все агнцы, вырезанные мною в детстве. Он не выкинул ни одного из них.

– Наверное, эфенди, ваш отец хотел, чтобы вы стали искусным резчиком, – пробормотал Джахан. – Но он причинял вам боль.

– Иногда боль необходима человеческой душе, сынок. Без боли душа не растет.

– Я не понимаю вас, эфенди, – сердито бросил мальчик. – В любом случае я не хочу, чтобы кто-то уничтожал мою работу.

– Для того чтобы стать настоящим мастером, нужно не только создавать, но и уничтожать плоды своего труда.

– Будь это действительно так, в мире не было бы ни одного целого дома, – осмелился возразить Джахан. – Строители превращали бы в груду обломков все, что возвели своими руками.

– Надо разрушать не дома, сынок. Надо разрушать свое желание владеть ими. Все в этом мире принадлежит одному лишь Богу. И дерево, и камни, и все наши знания и навыки.

– Я не понимаю вас, эфенди, – повторил Джахан, но на этот раз уже без всякого вызова.

Через несколько дней войска Сулеймана Великолепного покинули берега реки Прут, оставив после себя груду развалин, некогда бывшую мостом, в который строители вложили столько сил, труда и веры.

Ночь перед битвой оставила в душе Джахана след куда более глубокий, чем ночь, наступившая после того, как битва завершилась. Он не мог сомкнуть глаз ни на минуту, ибо не знал, где встретит следующий вечер – в этом мире или же в мире ином. «Сейчас я цел и невредим, но вот что будет завтра?» – гадал Джахан, ворочаясь на своем тюфяке. А еще он думал о Михримах и никак не мог отогнать эти мысли прочь. Дочь султана стояла у него перед глазами как живая: мальчик видел, как она расчесывает волосы, как идет по саду, легкая, стройная. Ее улыбка преследовала его. Ее голос звенел у него в ушах. Джахан приказывал себе забыть ее, но девушка возникала вновь, словно сотканная из воздуха.