Когда присланная лордом Сэйном карета приблизилась наконец к Аббатству, встретил наследника не отец, а Старина Джок, со слезами на глазах поведавший Али о последних днях леди Сэйн— как она молилась за пасынка — какие страхи на пороге Смерти ее терзали — и какие одолевали страдания: Старина Джок по складу своему не считал полезным или нужным скрывать эти тяжкие подробности. В самом деле, природа стирает различия между Лэрдом и его Вассалом — и шотландцы не замалчивают общий удел смертных, тогда как на Юге телесные невзгоды джентльмена и сама бренная его сущность (даже фурункулы или простуды, коли на то пошло) возводятся в особый, высший ранг: их не подобает поминать наравне с хворями слуги или трубочиста.

Оставив Старину Джока у очага, Али бросился к отцу: тот был одет в дорожное Платье и явно не имел времени отвечать на расспросы сына о женщине, проведшей долгие годы затворничества на верхнем этаже Аббатства, единственным властителем которого он теперь стал. «Могу ли я, — спросил Али, — посетить место ее погребения? Не думаю, что прошу слишком многого. Она, в конце концов, была моей Матерью».

Лорд Сэйн на минуту вгляделся в сына, словно желая установить, не делают ли из него посмешище. «У меня неотложное дело вдалеке от дома, — помедлив, ответил он, — и задерживаться мне некогда. Но, если ты настаиваешь, я пройдусь с тобой до склепа, где она упокоена со всем удобством, бок о бок со своими предками. Однако поспешим: усопшие не противятся краткости Похорон — впрочем, как я полагаю, и ничему другому они не прекословят. Ха! Живенько, покойники! — да тут у меня, похоже, сложился презанятнейший каламбур».

Лорд Сэйн велел оседлать лошадей — и вскоре мчался впереди во весь опор по невспаханным полям, перемахивая через живые изгороди, словно желал вышибить Али из седла или же вышибить из юноши дух — не произошло ни того ни другого, — пока наконец они не достигли старинной церквушки — столь крохотной и древней, что с первого взгляда она казалась случайным нагромождением камней, хотя на деле была творением набожных рук, построивших ее в давно минувшие времена — с алтарем, сводчатым окном и лестницей, ведущей в склеп. Церковный сторож их не встретил; Отец и Сын вдвоем сошли в темноту, где острое зрение — одна из немногих черт, унаследованных Али, — позволило им различить изваяния прародителей леди Сэйн и новый гроб, втиснутый между прочими. Простояли они там и вправду недолго — не молились и не говорили, — хотя Али чувствовал, как в горле поднимается комок, а к глазам подступают нежданные слезы: ему вспоминались доброта покойной и ее долгое заточение в разлуке со всем, что она любила, — и вот теперь ее тусклая Свеча погасла навсегда. Неужели жизнь — только это, и ничего больше? Ждет ли нас за смертным порогом новое начало — там, где только свет, движение, сила, любовь? Она в этом не сомневалась; Али желал, чтобы для нее это сбылось.

Когда оба вновь оказались на морозном солнце, лорд Сэйн устремил взгляд на простершиеся вокруг поля, завел руки за спину и стиснул в перчатках набалдашник кнута, подрагивавшего, будто хвост (которого лорд был лишен). «Не воображай, кстати, — заговорил лорд Сэйн, — что кончина этой леди принесет тебе существенную выгоду. Ты и в самом деле законный наследник ее земель, хоть и неухоженных, но избавиться от них у тебя не больше власти, чем у меня. Сохраняя их для будущих поколений, барышей ты не наживешь, а скорее растратишь последнее».

«Мне это понятно, — отвечал Али, — и обсуждать условия я не собираюсь».

«Буду с тобой откровенен, — продолжал его Родитель, — как был во всем остальном. Когда я лягу в этом или ином склепе (хотя подобного исхода и стараюсь всячески избегать), унаследованный титул не принесет тебе собственности— вся она растрачена. У тебя за душой нет ни шиллинга, а ренты и прочих денежных сумм, что причитаются тебе с материнского поместья, окажется недостаточно для покрытия даже нынешних долгов, которые начнут поступать, как только ты достигнешь совершеннолетия. Ты заложил свое будущее ради оплаты насущных нужд, поступив необдуманно, и теперь стоишь перед лицом быстрого разорения. Не вижу для тебя другого выхода, как только препоясать чресла, отправиться в людные светские края и найти там золотую Куколку, женитьба на которой разом восстановит наше семейное благополучие».

«Не понимаю, о чем вы», — пробормотал Али.

«Очень просто: девушка на выданье с двумя или тремя тысячами годового дохода, — пояснил лорд Сэйн. — Не обманываю себя насчет успеха твоей охоты на этом поле: несомненно, что даже наименее подходящие особи этого золотоносного племени предпочтут видеть мужем англичанина или, по крайней мере, представителя народа, им ближе знакомого. Однако охотник смышленый и находчивый найдет чем поживиться. По возвращении я предложу тебе Список, и ты сможешь присмотреться, с какой мишени начать».

С этими словами его светлость взялся за уздечку, с камня у церковной двери вскочил в седло — и ускакал, не попрощавшись с сыном и не дожидаясь, что тот за ним последует; Али не слишком был задет подобным прощанием — на большее он и не рассчитывал.

В этот раз Али ничего не возразил отцу, но отправляться в погоню за фортуной ни малейшего намерения не имел. Если он и решился бы помыслить о женитьбе — которая в его представлении была равносильна путешествию на Луну или обмену головами, — то единственным предметом его мечтаний стала бы Сюзанна. Однако Али никак не в силах был вообразить себя перед алтарем — или за переговорами о приданом — или его получающим, — хотя и знал, что все это дела самые обычные и заурядные, которые происходят повседневно. Ему известно было, что Державы заключают между собой Договоры, Короли отрекаются от Престолов, Морские Ведомства вербуют Матросов — но все это никак не касалось ни его самого, ни его дорогих друзей. Али не догадывался — не мог и вообразить! — что кроткая девушка, о которой он не переставал думать, с легкостью рисовала себе картину, для него немыслимую, — правда, не отваживаясь ни намеком, ни действием приблизить ее воплощение. Она не менее точно, чем лорд Сэйн, знала, какую цену дадут на рынке ей и ее приданому, и ясно понимала, что союз с нею мало чем поправит финансовое положение Али, о котором также была осведомлена (даже чистейшие женские души способны на подобные расчеты, как способны сыграть сонату Скарлатти или спеть песню Мура — это умение весьма часто входит в число их достоинств). Брат Сюзанны мог подтрунивать над тем, что Али с ней неразлучен, рассуждать о неминуемом обмене кольцами, о долгой супружеской жизни — ежеутреннем завтраке в неугомонном кругу мал мала меньших детей — и прочее, и прочее, но Али и Сюзанна отмахивались от его шуток и продолжали гулять вместе, «в раздумье девственном», хотя, возможно, и не «чуждые страстям». Али не желал, чтобы время остановилось и его Эдем пребывал вечно (ибо не таков удел Эдемов): душе его было еще неведомо, что неостановимое течение Времен захлестывает самые драгоценные наши достояния. У него не было оснований предполагать, что нынешнее его состояние переменится: он вовсе не желал, чтобы оно менялось. Потому и вечна Юность: это тихий вертоград, всеобщий исток — и таким мы помним его, когда поток уносит нас далеко-далеко.

Так медленно сыпался песок в клепсидре Али — если сменить водяную метафору на земную, — и юноша не считал песчинок. Он вытянулся, сделавшись стройным как тростинка: ужинать он забывал, если его не звали к столу или не ставили перед ним тарелку. В Иде он обучился спортивным состязаниям, знакомым его сотоварищам с малолетства, и стал первенствовать во многих. Али научился плавать и почитал себя первым из охридского племени, кто овладел этим искусством: в холодном потоке, протекавшем мимо подножия Иды, он превзошел даже Коридона, который ранее обгонял всех. Один за другим он одолел и школьные семестры — и однажды, 6-го июня, в последний раз декламировал перед Наставниками и Гостями: Али, выбрав монолог Эдмунда из «Короля Лира», искусно подражал манере Юного Росция, блиставшего тогда на лондонских подмостках. «Побочных сыновей храните, боги!» — воскликнул он нараспев, завершая тираду, что во всеуслышание провозглашает намерение бастарда покончить со своим законным двойником, отобрать у брата земли и присвоить исключительно себе любовь Отца.