— Вы очень красивы, дорогая… И главное, порода, породу не скроешь… В вашем роду не было… — она наклонилась к Ольге Алексеевне, интимно понизив голос, — дворян?..

— В каком роду?.. Бабушка и дедушка со стороны отца умерли, когда я была маленькой, а со стороны матери… Я о них ничего не знаю. Мой муж — партийный работник. Мой отец был партийным работником, — сказала Ольга Алексеевна, как будто это многое объясняло, во всяком случае объясняло ее незнание своих корней.

— Как это печально. Многие советские люди ничего не знают о своих предках дальше дедов и бабок, словно они не люди, а из рода обезьян… Мой папенька проследил историю нашего рода до начала восемнадцатого века. Но не расстраивайтесь, вы хотя бы знаете, что в вашем роду одни партийные работники.

Ольга Алексеевна уловила иронию, но не рассердилась, улыбнулась — какие наивные глупости болтает это чучело. Неужели она должна рассказать девочкам о том, что их дед, ее отец, при Сталине сидел, должна показать справку о посмертной реабилитации матери? Кто же рассказывает детям такие вещи? Ольга Алексеевна была достаточно умна, чтобы почувствовать себя плебейкой и не обидеться.

Конечно же, Ольга Алексеевна, в отличие от дочери, поняла, что у белой дамы все антикварное, дорогое: и мебель, и фарфор, и драгоценности, и безделушки. Стиль «жакоб», императорский фарфор и миниатюры XVIII века Ольге Алексеевне были, как выражался Смирнов о том, что было ему неведомо и безынтересно, «глубоко до жопы». Она ничего о стиле «жакоб», императорском фарфоре и миниатюрах XVIII века не знала. Правда, про гамсуновские кресла знала из «Двенадцати стульев» и мысленно улыбнулась — не спрятаны ли бриллианты в затейливом кресле, на котором сидела подшефная старушка? Весь этот хромой, треснутый, дореволюционный антураж так сильно ее озадачил, что она не удивилась бы, если бы «старушка-блокадница» действительно достала из-под обивки бриллианты. Но окончательно смутить Ольгу Алексеевну не удавалось еще никому, и она тут же собралась и строгим голосом кадровика поинтересовалась — а кто же, собственно говоря, старушкин папенька. Папенька блокадницы оказался ничего особенного — не революционер, не знаменитый писатель, а всего лишь потомок дворянского рода… прежде ему принадлежало целое крыло Толстовского дома и половина магазинов на Троицкой улице, ныне улице Рубинштейна…

— Не стоит рассказывать Арише про дворянскую жизнь и вообще настраивать ее на сказки, — решительно сказала Ольга Алексеевна, кивнув на стоящий у кресла столик.

— Но чем именно может повредить Арише этот стол?.. Я, конечно, немного его испортила, ставлю на него горячий чай, но все же это ампир, XIX век. — Дама озадаченно осматривала свой колченогий столик через очки в детской пластмассовой оправе.

Ольга Алексеевна поморщилась, еще раз взглянув на раскрытую Библию на столике. Да она издевается над ней, что ли?! Паясничает, как клоунесса, студенты в таких случаях, кажется, говорят «стебется», ужасно гадкое слово. Кстати о словах — что за речь у нее? Она что, забыла, что сейчас восемьдесят второй год? Одна тысяча девятьсот восемьдесят второй, а не одна тысяча восемьсот восемьдесят второй. Сколько, кстати, этой мумии лет — сто, двести?..

Дама обезоруживающе улыбнулась:

— Не так много, как вы подумали, всего семьдесят восемь… Но я не выжила из ума, конечно, я понимаю — Библия… Вам не стоит опасаться, я не причиню вреда вашей прелестной дочери. Ариша редкая девушка, настоящая русская девушка, от природы склонная к самопожертвованию. Прежде такие девушки становились сестрами милосердия… Я вам покажу альбом с фотографиями моих родных на войне, я имею в виду Первую мировую войну, взгляните, какие лица… И вот еще взгляните на портрет моего деда, тут у меня альбом Русского музея… А вот папенька сразу после блокады…

…Кстати о блокаде — Ольга Алексеевна недоумевала, как же сохранилось все это богатство, почему не было сожжено, продано, проедено во время блокады? В общем, все это — блокадница в антикварном интерьере в коммуналке на первом этаже — выглядело сомнительным. Аришина сердобольность не доведет ее до добра.

Дама показывала фотографии, листала альбом Русского музея, журчала ее речь, и Ольга Алексеевна, совершенно от природы не внушаемая, неожиданно поплыла…

Андрею Петровичу все это — странное — было преподнесено как «больная интеллигентная блокадница… Ариша будет иногда приносить ей хлеб и молоко, это не займет много времени». Сочетание слов «блокадница» и «хлеб» было магическим, как ленинградец может запретить приносить блокаднице хлеб, даже если ленинградец не коренной, а хлеб из булочной напротив?.. Запретить дочери навещать одинокую больную блокадницу было не по-партийному, и Смирнов скрепя сердце разрешил.

— Тимуровка, понимаешь… Ладно. Если ей так приперла эта старая барыня на вате через жопу ридикюль, пусть ходит, манер там всяких наберется… Пусть держит ухо востро, и вообще…

В каком смысле держать ухо востро? Не влипнуть в историю, которая наверняка заведется вокруг одинокого богатства, не попасть под чуждое буржуазное влияние, не набраться слишком много хороших манер, с осторожностью стирать пыль с Библии, чтобы не опрокинуть колченогий столик, — Андрей Петрович не объяснил. То, что в скором времени произошло в доме старой барыни на вате, закончилось трагически. Но не для всех фигурантов, с Аришей ничего плохого не случилось.

Вскоре Ольга Алексеевна поняла — отношения Ариши с блокадницей не ограничиваются тимуровским сбегать за хлебом, бросить сетку в угол и умчаться быстрее лани. Ариша уходила днем под предлогом почитать блокаднице газету, а возвращалась вечером — она там что, к стулу прилипает?.. Ольга Алексеевна не любила русскую классику и не задалась вопросом, а нет ли у старушки-блокадницы племянника-студента, в общем, не спрятан ли в старушкином шкафу резвый молодой человек. И напрасно. Потому что классический племянник-студент все же обнаружился.

Племянник — тетушка называла его Мишенька — из того же дворянского рода, но из ссыльных, сосланных и затем осевших в Сибири. Мишенька, хороший иногородний мальчик, приехал в Ленинград учиться, поступил в педагогический, чтобы вернуться в Сибирь учителем русского языка и литературы, жил в общежитии, к тетке приходил в гости. Похоже на любимый девочками Смирновыми фильм «Покровские ворота», только, в отличие от солнечного Костика-Меньшикова, Мишенька был не циничный, хорошо приспособленый к столичной жизни человек, а опасно наивный и полностью погружен в литературу. И в православие. Тетка считала, что интерес к православию у Мишеньки наследственный — в их роду были священники.

С Аленой Мишенька познакомился случайно. Алена в коммуналке на первом этаже ни разу не была и в тот раз вызвала Аришу, постучав с улицы в окно, и на стук во двор вышли Ариша с Мишенькой. Его реакция на Алену была стандартная, как у всех, — влюбиться, ухаживать, жениться! Ухаживание длилось недолго, всего одно свидание, и Алена перевела его в друзья — Мишенька был для Алены «еще маленький и совсем не мужественный». Впрочем, на первом свидании Мишенька успел сделать многое. Мишенька привел Алену в квартиру на Боровой. Он был счастлив учиться в Ленинграде еще и потому, что нашел эту квартиру на Боровой, где брал почитать религиозные и философские книги.