Ночью Кир малость придушил часового и подобрался к алыче. Алыча еще не цвела, но висящий на ней, синеватый в рассветных сумерках плод, по мнению Кира, уже созрел. Плод тихонько бормотал на одной ноте: «Вася, Василек, Васенька. Или даже Васюнчик. Васька, так. Василий. Витальевич. Витальевич или Петрович?» Вместо «Петровича» получался какой-то «Пхххтроффич», потому как губы у испытуемого запеклись и двигались с трудом, а горло пересохло. Кир вытащил из кармана фляжку, отвертел крышечку и придвинул латунное горлышко к губам лейтенанта.

— На вот, выпей, служивый.

Старлей забулькал, жадно глотая, задохнулся. Коньяк полился ему на грудь. Один заплывший глаз приоткрылся.

— Ты, чурка… Враг. Неприятель. Ты че мне помогаешь?

— Русский я, — как-то даже чуть не всхлипнул Кир. — Свой. Свой, понимаешь? Эти абреки меня схватили, пытали. Но я не выдал.

— Кого не выдал? — прохрипел лейтенант.

— Своих. Задание у меня, понимаешь? Я с заданием. А они меня в яму. В яме сижу, гнию.

— А яма где?

Резонный вопрос. Кир оглянулся в поисках подходящей ямы, но продолжить разговор им не дали. Завозился оглушенный часовой, и Кир, хозяйственно спрятав в карман фляжку, растворился в темноте.

Взялись за Старлея основательно. И то, было от чего беспокоиться. Стена поднималась над горой, над спрятанными в ущельях тайными аулами, над узкой бурной речкой с каменным мостом. Мост построили еще, говорят, кавалеристы Плещеева, охотившиеся в этих местах на Шамиля. На самом деле мост был древнее, и построили его горные великаны из давнего вымершего племени, но знал об этом только Кир. Стена закрывала полнеба, и даже благочестивые муэдзины, взбираясь на круглые площадки минаретов для утреннего намаза, оглядывались на нее через плечо и прерывали призыв. Смотреть на Стену было страшно, думать — еще страшнее. И не поверишь, что отстроили ее за какой-то месяц чмошники в застиранных гимнастерках, недочеловечки из Восточно-Кавказского стройбата. Однако именно так и было.

— Слушай, русский, — спросил Рахмад, ударяя Кира еще раз по макушке сапогом. — Я тебя не понимаю. Ты нам деньги привозишь, оружие. Зачем мне тебя за это в яму сажать?

— Не за это, а потому что, — терпеливо ответил Кир. — Ты получше бей, получше, чтобы юшка пошла.

Рахмад вздохнул и врезал от души, так что Кира отбросило на противоположный скат ямы и из ссадины на лбу хлынула кровь. Старлей на дне задергался, застонал — кажется, приходил в сознание.

— Ну все, — прошипел Кир, — закрывай.

Рахмад задвинул тяжелую деревянную крышку и приладил замок. Уходя, он все так же чесал в затылке и бормотал: «Не понимаю».

Наставник Кира однажды девять дней провисел на дереве. К концу срока язык у него распух так, что не умещался во рту, губы раздулись наподобие дохлых жаб (да и пахли не лучше), а грудь впала, склеившись с позвоночником. Однако все, за чем полез на дерево, знакомый Кира получил. Проблема Кира была в том, что он никак не мог решиться окончательно бросить все и взобраться на дерево. Предпочитал, чтобы за него на тернистых ветках раскачивались другие. Вот и сейчас он озабоченно разглядывал себя в карманное зеркальце. Разглядеть что-то в узких полосках полуденного света, бивших сквозь щели в крышке, было сложно, и Кир вертел зеркальце то так, то эдак. «Это странное зеркало, — напевал он, — в нем не виден целиком умный, гордый и в меру упитанный Кир. А видно только ухо… или, скажем, глаз». Глаз-то Кира и беспокоил. Фингал под ним выглядел ненатурально. Все в этом лилово-красном синяке так и кричало: «Фальшивка!» — хотя болел он, гад, по-настоящему. «Ладно, — заметил Кир, пряча зеркальце в карман. — Это все же не девять лет под землей сидеть, доить там коров и рожать детей. Как-нибудь справлюсь».

Тут как раз Старлей перднул, всхлипнул и распахнул глаза. В распахнутые глаза немедленно насыпалось с полкило земли, и лейтенант, заорав, сел и принялся тереть пострадавшие органы. Потом, ощутив, что и остальные органы пострадали не меньше, заорал еще жалобней.

— Тише! — прошипел Кир. — Моджахеды прискачут, накидают тебе пиздюлей за нарушение их послеобеденной сиесты. И мне заодно.

Старлей развернулся и уставился на Кира. В осоловелом взгляде забрезжило узнавание:

— А. Ты этот. Из ямы.

— Ага. Мотомеханик Александр Костылин, четырнадцатая стрелковая. А ты откуда будешь, старлей?

— А я с Кемерова, — ответил лейтенант.

— Часть какая?

— Стройбатовские мы.

— А. То-то гляжу, рожа у тебя больно небритая. Курить хочешь?

— Ага, — оживился Старлей.

— И я хочу. А нету.

Неприятности начались тогда, когда выяснилось, что у Рахмада есть сестра. Анжела. Пятнадцатилетняя деваха, в самой поре. Кир обнаружил ее слишком поздно — то есть тогда, когда крышка погреба тяжело отъехала в сторону и в яму опустился запотевший глиняный кувшин. Вслед за кувшином в яму заглянуло круглое личико. Две ямочки на щеках и вишневые глаза — лейтенантишко аж затрясся, будто в жопу ему всадили разряд электрошокера.

«Солдатик, — сказала девушка, — жалко». Засмеялась и убежала.

Пока лейтенантишко стонал и мастурбировал в углу, Кир жадно глотал кумыс и размышлял, как бы справиться с проблемой. Вечером, предварительно убедившись, что Старлей, утомленный дневными утехами, дрыхнет, Кир высвистел Рахмада.

— Завтра, — сказал он, глядя в поросшее черной бородой доброе лицо, — пытать меня будете. Прилюдно. И он пусть смотрит.

— Зачем пытать, Кир-джан? — удивился Рахмад. — Ты мне как брат. Лучше брата. Брата, собаку, я застрелил давно еще, он был непочтителен к отцу. Говорил, на хер нам эта война, поеду в Москву, делать бизнес буду, женюсь на русской. Застрелил собаку. А тебя стрелять не хочу.

— Стрелять и не надо. Но побить можешь. А не то плакал твой броневичок. Ни одной машины больше не получишь. И ферганы ты хрен у меня увидишь.

Рахмад грустно вздохнул, кивнул и встал с колен. Отряхнул землю и пошел прочь, размышляя о чудесах русской души. На полдороге спохватился, вернулся и закрыл крышку.

На сей раз били Кира по-честному. Неизвестно, что Рахмад своим боевикам наплел — может, что дареные ферганы просроченные и жахнут прямо в стволе ракетницы, разнеся все на десять метров вокруг к чертям (и это было бы правдой), или что Кир изнасиловал десять девственниц из соседнего аула (и это правдой бы не было — во-первых, не девственниц, во-вторых, не изнасиловал). Били его так, что в какой-то момент потемнело в глазах и он увидел присыпанную сахарной звездной пудрой орбиту Криптона и улыбающегося отца.

— Сын мой, — сказал отец.

— Знаю, знаю, — раздраженно ответил Кир. — «Ты не сын мой, ты дочь моя». Бородатая шутка, папаша. Второй раз я на нее не попадусь.

И, погрустнев, старый Жор-Эль исчез. Вместо него проявилось бородатое оскаленное лицо: