Я дойду, дойду… Скажите виселице, чтобы она ждала меня, я дойду и до нее. Еще одна ночь, и она меня дождется».

Земля – сухая, коричневая, твердая. Она вбирала в себя солнце целый день напролет, предавая забвению ночные дожди, молнии и гром. И так же забылись и страхи. На земле неподвижно лежит тонкий слой пыли. Ни малейшего ветерка, который мог бы унести ее прочь. Люди со странной тщательностью сровняли следы подков лошадей и следы тележных колес. И вся дорога стала похожа на бильярдный стол из коричневой земли.

Дорога – шириной в тридцать шагов. Она делит город на две части. Одна часть города – с одной стороны дороги. Другая – с другой стороны. Дорога длиной в тысячу шагов, если отсчитывать от первого дома до угла последнего дома. Тысяча обычных шагов. Обычного человека, если такой найдется.

У левого конца дороги, – левого, если смотреть на нее в полночь, – двенадцать человек. Два ряда по шесть человек. Они держат в руках странные инструменты. Кто-то – маленькие, кто-то – большие. Все они неподвижны. Люди, разумеется, а не инструменты. И смотрят прямо перед собой. И значит, может быть, – в глубь самих себя.

У правого конца дороги, – правого, если смотреть на нее в полночь, – еще двенадцать человек. Два ряда по шесть человек. Они держат в руках странные инструменты. Кто-то – маленькие, кто-то – большие. Все они неподвижны. Люди, разумеется, а не инструменты. И смотрят прямо перед собой. И значит, может быть, – в глубь самих себя.

На дороге длиной в тысячу шагов, что разделяют двенадцать человек слева от двенадцати человек справа, – нет ничего и никого. Потому что люди, – а в этих местах люди – это не просто какие-нибудь прохожие, это несколько десятков человек, и если их соединить – это сотни человек, скажем, – четыреста человек, может быть и больше, то есть это целый город, да еще если взять людей, специально пришедших из соседних городов, тогда…

На дороге длиной в тысячу шагов, что разделяют двенадцать человек слева от двенадцати человек справа, – нет абсолютно ничего и никого. Потому что люди стоят плотной толпой у края дороги, прижимаясь к стенам домов, стараясь, несмотря на давку, не наступить на то, что теперь, при всех обстоятельствах, после столь кропотливой работы, можно назвать великолепным бильярдным столом из коричневой земли. И по мере приближения к гипотетической, но, в общем-то, реальной середине дороги, к тому месту, где двенадцать человек, движущихся слева, встретятся в определенный момент – в кульминационный момент – с двенадцатью человеками, движущимися справа, подобно тому как соединяются пальцы двух рук, или колеса грохочущей шестеренки, или нити восточного ковра, или два встречных ветра, или две пули, выпущенные на одной дуэли…

И по мере их приближения к середине дороги все плотнее становится толпа, все старательнее проталкиваются люди к этой жизненно важной точке, как можно ближе к этой невидимой границе, где скоро смешаются два звучащих облака (как это будет – невозможно себе представить) и нагромоздятся друг на друга – взгляды, шляпы, праздничные наряды, дети, глухота стариков, декольте, ноги, извинения, блестящие сапоги, запахи, ароматы духов, вздохи, кружевные перчатки, тайны, болезни, никогда не сказанные слова, монокли, немыслимые боли, парики, путаны, усы, целомудренные жены, потерянные мысли, карманы, грязные желания, золотые часы, счастливые улыбки, ордена, брюки, жилеты, иллюзии, – лавка цивилизации, средоточие разных историй, застой жизней, прорвавшихся на эту улицу (и с особой силой – на середину этой улицы), чтобы уступить дорогу одному необычному звучащему событию – одному сумасшествию – одной шутке воображения – одному ритуалу – одному прощанию.

И все это – все – в полнейшей тишине.

Если вы можете представить все это, нужно представить себе это так.

Бездонная тишина.

Всегда, впрочем, наступает какая-то удивительная тишина, перед тем как раздастся даже самый слабый или, может быть, сильный шум, – и эта тишина впоследствии становится воспоминанием на долгие годы. Вот так.

Поэтому и они тоже, а они – тем более, эти двенадцать человек в начале дороги и двенадцать – в конце, – застыли неподвижно как камни, держа в руках свои инструменты. Прошел лишь миг с самого начала, а они стоят там, друг за другом, – им уже не остается ничего другого, – еще один лишь миг им предстоит оставаться самими собою – нечеловеческое предписание, – ужасная, поразительная обязанность. И если бы был Бог на небесах, он узнал бы их, всех до одного, и растрогался бы. Двенадцать – с одного конца. Двенадцать – с другого. Все – дети Его. Все до одного. И Тегон, который играет на чем-то вроде скрипки, – он умрет в ледяной реке, и Опульс, играющий на чем-то вроде барабана, – он умрет одной безлунной ночью, сам того не осознав, и Рин, играющий на чем-то вроде флейты, – он умрет в борделе на груди отвратительнейшей женщины, и Хаддон, который играет на чем-то вроде саксофона, – он умрет в 99 лет, и Купперт, который играет на чем-то вроде гармоники, он будет повешен на виселице, вместе со своей больной ногой, и Фитт, играющий на чем-то вроде большой трубы, он умрет, умоляя о пощаде под дулом пистолета, и Пиксел, играющий на чем-то вроде большого барабана, он умрет, так и не сказав, где он, черт возьми, спрятал эти деньги, и Гриц, играющий на чем-то вроде виолончели, он умрет от голода, вдали от родного дома, и Момер, играющий на чем-то вроде кларнета, он умрет, проклиная Господа Бога, раздираемый невероятной болью, и Лудд, который играет на чем-то вроде трубы, – он умрет очень скоро, так и не улучив момента, чтобы сказать ей, что он ее любит, и Туарец, который играет на чем-то вроде большого рога, – он умрет по ошибке, случайно попав в драку моряков, это он-то, никогда не видевший моря, и Орт, который играет на чем-то вроде тромбона, – он умрет уже через несколько минут, его сердце разорвется то ли от усталости, то ли от волнения, и Нунал, который играет на чем-то вроде небольшого органа, он будет застрелен по ошибке, вместо столичного книготорговца, он носил парик, а его жена была выше его ростом, и Брэт, который играет на чем-то вроде флейты, – он умрет, перечисляя свои грехи слепому священнику, которого все считают святым, и Фельсон, который играет на чем-то вроде арфы, – он повесится на одном из своих вишневых деревьев, выбрав самое высокое и красивое из них, и Гассе, который играет на чем-то вроде ксилофона, – он умрет по королевскому приказу, в мундире и с письмом в кармане, и Лот, который играет на чем-то вроде скрипки, – он умрет молча, сам не зная за что, и Карманн, который играет на чем-то вроде трубы, – он умрет от слишком сильного удара кулаком «Билла, Чикагской бестии», триста долларов, перед которым он устоит на ногах в течение трех раундов, и Ваксел, который играет на чем-то вроде волынки, – он умрет, и последний образ, который останется перед его удивленным взором, – образ собственного сына, опускающего дымящийся ствол ружья, и Мудд, который играет на чем-то вроде там-тама, – он умрет счастливым, без всяких страхов и желаний, и Кук, который играет на чем-то вроде кларино, – он умрет в один день с Королем, но ни одна газета об этом не упомянет, и Гелитер, который играет на чем-то вроде фисгармонии, – он умрет, пытаясь спасти из огня одну толстую девочку, которая позже прославится, зарубив мужа топором и зарыв его в саду, и Дудл, играющий на чем-то вроде карильона, – он умрет, когда его воздушный шар упадет на церковь в Салимаре, и Кудил, который играет на чем-то вроде тромбона, – он умрет, проведя ночь в ужасных муках, без единой жалобы, боясь кого-нибудь разбудить. Все они были сыновьями Его, если бы только Он где-то был, Бог. И значит, все они, бедняжки, были сиротами, заложниками случая. И все же в тот момент все они еще живы, живы, несмотря ни на что, и в тот самый момент – более, чем когда бы то ни было, в тот миг, когда весь Квиннипак, затаив дыхание и выстроившись вдоль дороги, ждал, когда на него прольется звук их инструментов, и этот миг превратится вскоре в одно лишь воспоминание. Воспоминание.