Раздалась команда, и стрельцы построились в девять шеренг. Вперед вышел сотник и крикнул мужикам:

– Расходись по домам! Безвинных не тронем! Князь слово дал, кто склонит голову для суда княжеского – помилует, ежели не велики вины его, а кто не послушает слова – посечем!

Никто из мужиков не шелохнулся. Знали, не будет им пощады.

Сотник взмахнул саблей, и стрельцы двинулись на мужицкую рать. Они шли медленно, плотными рядами. Шагов за тридцать остановились.

И вдруг произошло то, чего ни один из приготовившихся к схватке мужиков не мог ожидать: стоявшие в первых двух рядах стрельцы резко опустились на колено и вслед за этим более чем два десятка стрелецких пищалей изрыгнули горячий свинец в плотную стену мятежной рати, а за первым залпом последовал второй, произведенный стрельцами четвертой шеренги.

И наконец третий залп совершенно разметал мужицкие силы.

Когда стрельцы, отбросив уже ненужные пищали, двинулись ускоренным шагом, не нарушая строя, вперед на оставшихся в живых ошалелых мужиков, те, побросав дубины и топоры, колья и вилы, бросились бежать.

Они бежали по просеке, вдоль засечной полосы, стремясь побыстрее выбраться на дорогу, но и там их поджидала смерть.

Рейтары, оставленные возле пушек, двинулись к покинутому мужиками завалу и легко овладели им. Они залегли среди бревен, изготовившись для стрельбы.

Алёна, отошедшая было вслед за всеми от завала, заметила там шлемы рейтаров и, сорвав с головы белый платок, бросилась навстречу бегущим в панике мужикам, размахивая руками и крича:

– В лес! Все в лес!

Мужики бежали долго. Будто звери, гонимые охотниками, они ломились через кустарники, заросли елового молодняка, ничего не слыша и ничего не видя. Но вот, обессилев, они один за другим попадали на землю, запалясь от бега, дышали тяжело, хрипя и постанывая.

Алёна тоже бежала со всеми, но у нее страха не было – была боль от позора и еще более усилившейся вины. Вместе с тем ей хотелось и клясть мужиков за их неспособность постоять за себя, и жаль было до слез. Но слез не было.

«Вот они, все тут, их немного осталось», – оглядела она лежащих на земле, повисших на кустах в страшном изнеможении, поверженных, загнанных страхом.

Отходя от этого животного страха, мужики совестились смотреть друг другу в глаза. Они сознавали свою вину перед навеки покинутыми и оставшимися там, на засечной полосе.

Отдохнув, мужики потянулись друг к другу. Роясь вокруг Мартьяна Скакуна и Федора, а потом, не сговариваясь, двинулись к сосне, под которой сидела Алёна.

Они обступили ее тесным кольцом, потупя взоры, с поникшими головами. Алёна не удивилась этому. В последнее время она все чаще замечала, что ни одно дело не решалось без ее совета. Но раньше с ней был Семен Заплечный, а теперь его нет, и, кроме того, давать советы легче, нежели их выполнять.

Алёна встала.

– Ну что, мужики, не нам ноня победу праздновать, не нам и тризну справлять по убиенным: негде! В Христорадиевку нам путь заказан. В потайную деревеньку тоже не след пока идти, не дай бог стрельцов наведем. А посему, думается мне, что дорога у нас одна – подале от этих мест да поближе к тракту московскому.

– Чего мы там не видывали? – поднял голову один из мужиков. – Деревень своих держаться надо.

Алёна покачала головой.

– Тракт нас и прокормит, и обует, и оденет, и оружие даст. А как окрепнем, наберем силушки, тогда можно и возвернуться в эти места. Не прячась, а на коне, с саблей и пищалью, мстителями обидчикам нашим.

– Погодь! – перебил Алёну один из пришлых мужиков. – Ты мороки нам не наводи. Ты чего же это, – протиснулся он вперед, – в гулящие нас зовешь? Несогласный я, – затряс мужик протестующе головой. – Душегубством займаться нет охоты. Не пойду!

– Не кишеня набивать серебром да золотом зову вас, – выкрикнула Алёна негодуя, – а за себя постоять, за правду-матушку, за убиенных помстить.

Шестеро мужиков ушло из ватаги, да и не жалела Алёна об ушедших. Всяк своим умом живет, да и не всяк умен. А в людях недостатка не было: валили мужики в становище, прослыша про ватажку, что объявилась под Нижним Новгородом. Одно смущало прибывающих, что баба над ними верховодила, да и сама Алёна никак с этим свыкнуться не могла.

Вот и теперь, сидя у жарко пылающего костра, устремив на пламя немигающий взгляд, она думала о себе. Как червь точит яблоко, так и ее мозг точила мысль – а надо ли ей все это: бдение у костра, налеты на проезжающих по тракту приказных, схватки со стрельцами? А что же наступит за этим завтра, через год?

– Ты чего, дочка, такая смурная? – подсел к ней седой, степенного вида старик.

Алёна раньше его не видела. «Должно, недавно объявился в ватаге», – подумала она о старце.

– Не весело мне что-то, – отозвалась Алёна нехотя и хотела уйти, но старик ее удержал.

– А ты поведай старому о думах своих, полегчает. Может, и помогу чем, – предложил он.

– Да нет, я уж сама, – отмахнулась Алёна.

– Может, и так, – согласился старик. – Тебе виднее. Ты же атаман, что мать родная для нас.

– Да какой из меня атаман, – с горечью в голосе возразила Алёна. – Разве гоже атаманом бабе быть?

Старик замахал руками.

– Гоже! – воскликнул он. – Да еще как гоже! Мужики тебя над собой поставили, не бабу они в тебе видят, а вожа. Бывали в атаманах и бабы, да еще какими делами вершили.

– Не брешешь? – недоверчиво проронила Алёна.

– А чего мне брехать? Вот расскажу я тебе, дочка, сказ один. Никому не сказывал, а перед тобой как на духу… Годков этак, чай, с сорок минуло с того. Был я в ту пору мужик справный, работящий, в силу вошел, торговлишкой обзавелся, с лотка, правда, да все хозяйству приход. Женка моя – Василиса, Царствие ей Небесное, и хозяйка была добрая, и в работе спорая. Да вот беда – не дал ей Бог дитя. Увидит бывало мальца – изойдет слезами. Верно, с того и засохла. Остался я один, как перст, бросил добро нажитое и пошел по белу свету. Но дорога моя недалече пролегла. Близ деревень Раскаты и Городище есть шихан. Крутым берегом сходит он в сторону, где Уста-река в реку Ветлугу впадает. И на том шихане гулящие люди объявились. А водила разгульных тех людей на разбои женка. Звалась та женка Степанидой. И захотелось мне узнать, чем знатна та женка, почто мужики ее почитают. Пошел я на тот шихан. Мудрено было найти разгульных – пещер множество на том шихане вырыто, и все темные, глубокие. Да нашли меня сами разбойные, сторожко на горе той сидели. Не успел я и глазом моргнуть, как мешок мне на голову накинули и руки за спину скрутили. Привели к Степаниде, тряпицу с головы стянули, и сомлел я весь. Видел я баб к тому времени немало, но такой красы не встречал. Окунулся я в ее черные очи и присох к ней всем сердцем. Остался я на шихане, стал разбойным. Вместе с голубицей моей да сотоварищами, а было их одиннадцать, шарпали мы суда гостей богатых, детей боярских да кладовые приказных. Добычу в шихане зарывали, в пещерах прятали, но и про работных, про голь перекатную не забывали – одаривали.