– Видел. Но он ленивый какой-то, а вот львицы мне больше понравились… Знаешь, Гельмут, давай спать, – предложил Федор, уходя от возможности новых вопросов. – Еще неизвестно, во сколько поднимут…

– Да, ты прав. Спи. А я вряд ли усну, что-то растревожил ты мне душу. У меня ведь двое детей – дочери… Как они там?

Подняли еще затемно – в пять. На завтрак перловая каша, кусок хлеба и кружка горячего чая.

«Да, с такой кормежкой я быстро вес скину… Копыта бы вот только не откинуть!» – усмехнулся Федор.

Построившись, колонна военнопленных в окружении всего нескольких охранников двинулась в ночь. В конце колонны не спеша трусила рябая лошадка, впряженная в сани, на которых лежали топоры и пилы, и на шкуре непонятно какого зверя восседал начальник караула, он же и начальник участка старший лейтенант Федин.

Когда прибыли на место, уже развиднелось. Федин пометил зарубками деревья, которые надо было завалить, обрубить ветви и хлысты распилить на шестиметровые бревна.

Работа нехитрая, но требующая сноровки. Федору, как самому крепкому, вручили топор.

Через переводчика – плюгавенького вертлявого солдата, старший лейтенант объяснил вновь прибывшему десятку пленных офицеров, в какую сторону валить деревья. Подойдя к Федору, оценил его стать и сказал:

– Ишь, какую морду-то отъел, фашист. Ты объясни, что ему до обеда четыре дерева завалить надо, остальным же разделать стволы.

Те, кто уже не первый день на вырубке, застучали топорами, принялся за работу и Федор, остальные же офицеры все никак не могли определиться, какую работу кто будет выполнять. Пришлось вмешиваться старшему лейтенанту Федину. Тот в течение минуты определил обязанности, единственно, с кем произошла задержка – так это с полковником Функом. Мгновение подумав, Федин распорядился:

– А ты, полковник, будешь ветки подтаскивать к костру!

Рубить Федору было не впервой, и потому первое дерево пошло хорошо. Второе тоже пошло вслед за первым. Но проходивший мимо ветеран лесосеки из соседнего десятка зло бросил:

– Смотри, не надорвись! Ты что, хочешь, чтобы нам выработку из-за тебя подняли?

Федор все понял, и третья сосна упала не столь быстро. Он сел отдохнуть, наблюдая, как работает соседний десяток. Рубщик трудился над высоченной развесистой березой, случайно затесавшейся в сосновый бор. Вот он нанес последние удары топором и отошел в сторону, а четверо его товарищей, упершись длинной лесиной в ствол, начали ее валить, придав направление. Но что-то пошло не так, то ли рубщик не дорубил угол наклона, то ли усилие приложили не туда, но березу начало разворачивать в сторону сидящего Федора. Мгновенно прикинув, что до него ствол не дотянется, Федор успокоился. Но тут он увидел Гельмута, который еще отбивал топором ветви с поваленной сосны, хотя остальные из десятка уже работали на втором дереве. Думая о чем-то своем, бывший майор не обратил внимания на медленно падающее дерево. Федор метнулся к Гельмуту и, взвалив длинноногого товарища на плечо, рванул навстречу падающей березе. Федор рассчитал правильно: лишь мелкие крайние ветки хлестнули по спине. Завалившись с Гельмутом на плече в снег, Федор с облегчением выдохнул:

– Еле успел! Еще бы немного – и ты, Гельмут, до весны бы не дожил.

Оторопело тараща глаза на Федора, Гельмут произнес:

– А ты чего меня тащить надумал?

– Так тебя бы деревом придавило. Вот этим, – пнул Федор носком валенка корявый отросток березы. – А потащил, потому что объяснять было некогда.

Только после того, как набежавшие свои и из соседнего десятка трудяги загалдели, понял Гельмут, что он обязан жизнью своему соседу по койке.

После ужина Гельмуту стало плохо. Пребывание на морозе и обжигающем ветре доконало его легкие. Он непрерывно кашлял. Только после укола, сделанного лагерным фельдшером, ему стало лучше. Приступ кашля отпустил. Федор ненароком подслушал разговор фельдшера и охранника.

– Зря только на немчуру лекарство извел. Не жилец он. День, два… и все…

Ночью Гельмут разбудил Федора. Чуть шевеля губами, прошептал:

– Иоганн, ты хороший парень, и ты обязательно доживешь до окончания войны. У меня к тебе просьба: вот здесь, – ткнул он в руки Федору рулончик бумаги, – все, что осталось у меня от прежней жизни – фото моей жены Гертруды, моих дочурок Анны и младшенькой Эльзы, Лизи, как я ее называл. Адрес дома в Берлине. Дом большой, хороший, достался мне от родителей. Когда все закончится и пленных отпустят, съезди к моей семье, расскажи им, что до последнего мгновения своей жизни я думал о них, о моих девочках. Здесь также письмо и к Гертруде, и к ее родителям. Они богаты, у них фабрика по производству шелка. В письме я прошу у них прощения и надеюсь, что они не оставят моих девочек без поддержки, – горячо шептал Гельмут. – И еще, хотя я тебя знаю немного, но по возрасту ты мне в сыновья годишься, и ты спас мне жизнь! Дай мне карандаш. Я знаю, он у тебя есть. Я напишу тебе адрес моего друга, самого верного и преданного. Такой один… и на всю жизнь. Его зовут Роберт Шихман. Живет в Швейцарии. Он не беден, и у него обширные связи. После войны в Германии будет жить трудно… Поезжай в Швейцарию, Роберт тебе поможет устроиться. И последнее, в Берлинском зоопарке лев есть, но львиц никогда не было… А теперь прощай. И не забудь мою просьбу.

Фельдшер ошибся: не день и не два отвел Гельмуту господь бог. Ближе к подъему он зашевелился.

– Ты куда? – окликнул его Федор.

– Выйду подышу воздухом, давит… – просипел сосед.

Федор не спал. Гельмут не возвращался, и это настораживало… Через полчаса он поднялся и, тихонько прокравшись мимо похрапывающего дневального, вышел на улицу. Гельмут стоял на коленях, прижавшись спиной к стене барака, лицо и грудь его были залиты кровью, уже не парившей, а взявшейся ледяной коркой…

Федор по-человечески переживал за ушедшего безвременно Гельмута, хотя тот и был немцем, фашистом, воевал против советского народа и даже, возможно, убивал. Почему? Не раз он задавал себе этот вопрос. Может, из-за того, что тот доверился ему, зная, что лейтенант Иоганн Шварц