Там еще был стадион, где соревновались в распиливании бревен и ловле рыбы на мушку, а также конкурс на звание «Мисс Свежий Воздух». Там же выступал тюлень Шарки; он умел играть «Боже, храни Королеву», трубя в свирель из паяльных трубок.

Эта работа нравилась мне больше всего — своей безалаберностью и пестротой. В шумной толпе я была почти на месте. Людей интересовало только то, что я искусно подсекаю рыбу и пилю бревна. Я работала вечерами после школы и по целым дням в выходные, а в обеденный перерыв, съев пять-шесть хот-догов и выпив несколько банок «Медовой росы», ходила гулять. Смотрела показы мод: парки последних фасонов, капковые спасательные жилеты, в которых фигуряла мисс Свежий Воздух, одновременно демонстрируя безупречное владение спиннингом. Еще я любила встать у выхода на арену и наблюдать, как участники соревнования, балансируя на планшире каноэ, сбивают стрелой воздушный шарик или сталкивают друг друга с крутящегося бревна в пластмассовый бассейн.

От меня требовалось немного: стоять на стрельбище в красном кожаном фартуке и выдавать напрокат стрелы. Когда запас стрел в бочке иссякал, я отгоняла за веревочное ограждение посетителей — детишек, спортивных молодых людей с женами и подругами, подростков в черных кожаных куртках, которые постоянно ошивались либо у нас, либо возле тира, — шла к мишеням, выдергивала стрелы и складывала их в бочку. А дальше опять все сначала.

Кроме меня, в тире работали двое: Роб и Берт. Роб был зазывалой; у него имелся опыт уличной торговли и обслуживания карнавалов, летом он обычно подвизался на Выставке: приглашал на карусели, продавал сладкую вату, проводил игры, раздавал призы — каких-нибудь пупсов. Встав на края бочки, он кричал:

— ТРИ — десять центов, девять — четвертак; под-

ходите, себя покажите, попадете в шарик, один выстрел за так; ну, юная леди, не хотите попробовать?

Берт, робкий университетский первокурсник, носивший очки и свитера с вырезом лодочкой, помогал мне выдавать стрелы и сгребал четвертаки.

Трудность нашей работы заключалась в том, что мы шли к мишеням, не будучи абсолютно уверены в своей безопасности. Роб кричал:

— Луки ВНИЗ, пожалуйста, СТРЕЛЫ с тетивы. — Но изредка кто-нибудь все же выпускал стрелу, не то случайно, не то нарочно. И однажды меня таки подстрелили. Мы уже собрали все стрелы; ребята понесли бочки назад, а я меняла мишени и, уже втыкая в землю последнюю, вдруг почувствовала удар по левой ягодице. За моей спиной истерически захохотали, Роб закричал: «Кто это сделал?» — и лишь после этого я почувствовала боль. Парень уверял, что он не специально, но я не поверила. Скорее при виде моего луноподобного зада на него нашло временное затмение.

Пришлось идти в медпункт вынимать стрелу и стоять задрав юбку, пока промывали и перевязывали; рану. К счастью, стрела была игровая и вошла не очень глубоко.

— Всего-навсего повреждение мягких тканей, — сказала медсестра. Роб пытался отправить меня домой, ноя осталась до закрытия. После работы он отвез меня на своем древнем «фольксвагене», причем был со мной чрезвычайно мил. Несмотря на страшный цинизм во всем остальном, он всегда искренне сочувствовал жертвам подобных инцидентов, поскольку и сам чуть не погиб из-за сошедшего с рельсов автомобильчика Могучего Мышонка. Когда мы стояли на светофоре, Роб снял правую руку с руля и потрепал меня по колену.

— Жаль, что ты не можешь писать стоя, — пошутил он. Это был мой третий сексуальный опыт.

Едва переступив порог, я услышала, что отец зовет меня в гостиную. Это было удивительно — родители давно не обращали внимания на мои приходы и уходы. Они сидели на своих обычных местах. Отец был несчастен, опустошен, мать — разгневана.

— У нас для тебя очень плохая новость, Джоан, — мягко начал отец.

— Твоя тетя Лу умерла, — перебила мать. — От сердечного приступа. Я всегда говорила, что так и будет. — Когда дело касалось несчастий, пророчества моей матери сбывались с удручающей точностью.

Сначала я не поверила. Но мне очень захотелось сесть, и я села, со всей тяжести. И тут же завопила от боли.

— Что еще такое? — проговорила мать.

— В меня попали стрелой, — объяснила я. — Сзади.

Мать посмотрела так, точно я сошла с ума.

— Как это на тебя похоже, — сказала она, будто я была сама виновата, и воинственно продолжила: — Тетя оставила тебе деньги в наследство. Трудно представить что-то более идиотское. Пустая, бесполезная трата времени, если вам интересно мое мнение.

Мать, которая всегда сразу брала быка за рога, отправилась на квартиру тети Лу, как только узнала о несчастье от управляющего ее дома. Это он нашел бедную тетю Лу. Она лежала в кимоно на полу ванной-поскользнулась на коврике то ли до, то ли после сердечного приступа. Настоящее завещание хранилось у тетиного адвоката, но мать нашла среди бумаг копию.

— Кавардак, — сказала она, — вся квартира-один сплошной кавардак. Тебе придется пойти со мной и помочь разобраться. — Кроме нас, родных у тети Луне было.

Тетя действительно оставила мне деньги. Две тысячи долларов. Немало по тем временам, особенно для девочки моего возраста. Но имелось условие: я могла получить наследство, только если похудею, причем тетя Лу даже указала точный вес. Мне надо было сбросить сто фунтов.

Именно это безумно разозлило мою мать. Она считала, что я на такое не способна. С ее точки зрения, две тысячи долларов были выброшены на ветер. Не считая меня, деньги по завещанию получал муж тети Лу, игрок, — разумеется, при условии, что он отыщется.

Всю ночь я оплакивала тетю Лу, отчаянно, судорожно, громко, но все же не вполне прочувствованно — не могла поверить в ее смерть. То, что она исчезла навсегда, стало очевидно лишь на следующее утро, когда я, пьяная от недосыпа, на ватных ногах вошла вслед за матерью в опустевшее тетино жилище. Там все было по-прежнему, но без бодрой, уверенной тети Лу квартира производила впечатление неухоженной, неряшливой, убогой. При тете казалось, что беспорядок в ее квартире неслучаен и даже тщательно спланирован; но теперь получалось, что это — результат обычной расхлябанности. Хуже того, все вокруг выглядело так, будто по квартире прошелся злоумышленник, который разыскивал нечто важное и расшвыривал вещи, нимало не заботясь о хозяине. Было ясно, что тетя Лу не собиралась умирать, иначе непременно бы прибралась… Но в то же время она готовилась к смерти — иначе откуда взялось ее странное завещание?

Впервые я чувствовала себя в ее квартире незваным гостем. Мы словно вломились без спроса или подсматривали сквозь дырку в двери за чем-то глубоко личным. Но дальше — хуже: мать начала рыться в шкафах, стаскивать с вешалок одежду. Она складывала ее, совала в большой коричневый мешок для пожертвований в пользу инвалидов, который принесла с собой, и отпускала разные замечания.

— Нет, ты только посмотри, — сказала она про лучшее вечернее платье тети Лу, расшитое золотыми блестками. — Какая дешевка.

Я глядела, как коричневый бумажный мешок с неуемной жадностью, вещь за вещью, заглатывает тетю Лу — ее просторные балахоны, веселые шарфики и украшения, все эти добрые насмешки над собой, которые моя мать принимала всерьез (ту фиолетовую блузу, например), — и вдруг поняла, что больше не смогу этого вынести. Мне удалось спасти лису: когда мать повернулась спиной, я украдкой сунула ее к себе в сумку. И пошла на кухню, к холодильнику, чтобы в последний раз пообщаться с тетей Лу. Мать ничего не сказала, даже не упрекнула, что я ей не помогаю; было понятно, что меня привели не за этим, а в качестве изощренного наказания за любовь к тете Лу, пока она была жива.