Он принёс воду и поставил котёл в печь; на сегодня было сделано всё; он подошёл к полке и хотел взять журнал, который уже начинал листать, но взял Библию, положил её перед собой и открыл где-то на середине. Корешок старой книги пересох и потрескивал, и Александр Петрович вдруг осознал, что уже минимум полгода не видел печатного слова. Страницы были из плотной, похожей на пергамент бумаги. Библия была очень старая, листанная десятками рук, и поэтому углы страниц, особенно снизу, были промаслены и истёрлись, округлились, а некоторые склеились от свечного воска.

«И правда, «древляя»!» Он вспомнил Мишкино слово и склонился над ней. Горящие в разных местах свечи светили тускло, он переставил их на стол, но в комнате всё равно было сумрачно, и ему пришлось ещё ниже наклониться над книгой, и тут он увидел, как на открытые страницы вылезла его борода. Он удивился, выпрямился, скосил глаза книзу и прижал подбородок к самой груди – борода оттопырилась. Это была его борода, к которой он привык и уже давно её не замечал, – она отросла, стала пышная и закрывала горло ниже ворота рубахи.

Александр Петрович вздохнул – желание читать пропало. Он стал смотреть на играющий в печи огонь и вспомнил, что когда выздоравливал, то попытался в Мишкином зимовье найти зеркало, или зеркальце, или хотя бы какой-нибудь осколок, намёк на него, однако Мишка сказал, что «энтого нету, и сроду не было», потому что «ни к чему», и «неча тама разглядывать»; а то, что он «в городу» покупал, – всё свёз к дочери, мол, «пущай они, бабы, охорашиваются». Потом заделами заботы о зеркале и внешности оставили Александра Петровича. А сейчас вот оно как!

Свечи светили, дрова горели, печь понемногу топилась, Александр Петрович снял и положил рядом с собой на лавку меховую безрукавку и подумал, что если бы Анна сейчас его увидела, то наверняка бы не узнала. Он глядел на огонь в печи и в который раз представлял себе, как бы он шёл от вокзала по проспекту. Вот он пересекает площадь, ещё несколько десятков шагов, и он уже подходит к Разъезжей, на которой стоит его харбинский дом, а навстречу идёт Анна. Александр Петрович подсчитал: он не видел её уже шесть лет и два месяца.

«Не узнала бы! – Эта мысль огорчила. – Ну вот ещё!» Он попробовал отогнать её.

Он достал кисет и трубку, вырезанную Мишкой, набил её и затянулся. После нескольких затяжек дым слоисто повис в воздухе и застыл, свет свечей стал мягким и округлился. Дым будто отгородил его от всего, и ему снова представилась Анна, – она поднимается от их дома к Большому проспекту, с которого он только что свернул, и идёт навстречу по одному с ним тротуару. Она одета в светлое платье, на ней белая шляпка с яркими маленькими цветками, она держит в руке раскрытый светлый, полупрозрачный зонт, которым отгораживается от солнца; другой рукой она ведёт за руку маленького мальчика, одетого в смешную детскую бескозырку, матроску и чёрные лаковые туфельки. Он их видел такими уже много раз, когда метался в бреду и болел, и они представлялись ему такими все последние месяцы, в одной и той же одежде и в одном и том же месте, идущими от их дома, ему навстречу. Каждый раз, когда он равнялся с ними, он видел, что мальчик пытливо смотрит на него. И никак не мог разглядеть, как на него смотрит Анна.

Александр Петрович моргнул и тряхнул головой: мысль о том, что Анна могла его не узнать и пройти мимо, давно мучила.

«Надо успокоиться! Надо просто добраться домой! Вот и всё!»

Он докурил трубку, выбил её и снова уселся за Библию. Его взгляд побежал по строчке на раскрытой наугад странице. Он понял, что это начало главы в «Книге Екклесиаста», ещё он понял несколько слов вначале: «…Учителя, сына Давида, царя Иерусалима…» и больше ничего. Это отвлекло его от других мыслей. «Написано на старославянском, по-моему, даже не печатная, а переписанная от руки!» Он полистал страницы назад и вперёд и вдруг услышал туканье копыт и скрип, кто-то конный приближался к зимовью. В деннике заржал Гуран.

«Мишка или кто-то ещё?» Александр Петрович встал, снял с колышка берданку и зарядил её.

– Трр! Леший! Стой, не дёргайся, ща распрягу тебя! – снаружи был Мишкин голос.

«Слава богу!» – подумал Александр Петрович и повесил берданку.

Неожиданно быстро Мишка хлопнул сначала дверью сеней, потом с шумом, ногой открыл дверь в избу, вошёл, бросил на пол большой мешок, повесил на колышке рядом с берданкой свой карабин и кнут и скинул на лавку тулуп.

– Уф! Замаялся я с энтой тварью вовсе! – Он бросил на стол шапку; у него был красный и потный лоб, красные кисти рук; и плюхнулся на лавку. – Ляксандер Петрович! Не в службу, а в дружбу! Тама, в телеге, корчага с квасом, дочка наварила, не принёс бы – ту, што ближняя к сидушке? Последние три версты – тянигусом, когда тропа верхом шла, на узде так и ташыл его, проклятушшаго! – Мишка смотрел на него умоляюще. – За лето вовсе отбился в хомуте ходить! Сотвори божью милость, а? – Он передохнул и улыбнулся. – Ну, здравствуй, што ли!

– С прибытием тебя, Михаил!

Александр Петрович надел безрукавку, вышел к лошади, та его увидела, захрапела и начала снизу вверх мотать своей большой головой. Александр Петрович ласково потрепал её за морду, она попыталась прихватить его ладонь, но там было пусто.

– Подожди немного, сейчас твоего хозяина напою и принесу тебе что-нибудь.

В кошеве стояли три привязанные к борту глиняные ведёрные корчаги, Александр Петрович подхватил одну и занёс в избу. Мишка покосился на посудную полку около печи, но та была пуста.

– От же ж гады краснюки, всё снесли, и даже испить не из чего. – Он растерянно развёл руками.

– Да нет, Михаил, здесь не красные стояли, а белые!

Мишка удивлённо посмотрел:

– Твои? А почём ты знаешь?

Александр Петрович кивнул на портрет Николая:

– Ты думаешь, красные это так бы оставили?

Мишка молча разглядывал.

– Да-а! Видать – правду баишь, энто они всё постреляли бы. Ладно, пойду в баню, можа, хоть там ковшик есть, – сказал он и вышел из избы.

Александр Петрович сел и снова взялся листать Библию. Мишка вернулся с ковшом, взгромоздил корчагу на стол, с хлопком, как из бутылки шампанского, вынул из её широкого горла круглую деревянную пробку, притянутую к корчаге тонким кожаным ремешком, и через край налил полный ковш шипящего кваса. Комната наполнилась кислым запахом вперемешку с запахом хрена и мёда.

– Мастерица она, моя дочь, квасы ставить, и мёду туды, и травки особой, аж дух зашибаит… – Он протянул ковш Александру Петровичу. – Ну-ка!

Тот взял ковш и поднёс его к губам: играя со дна струйками мелких пузырьков, квас гулял и бил в ноздри резким запахом, от которого перехватывало в горле. Он был мутноват, и только это отличало его от шампанского. Александр Петрович пригубил и тут же почувствовал, что стало нечем дышать.

– Носом дыши, а то задохнёшься вовсе.

От тёртого хрена квас был резким, Александр Петрович отпил два глотка и больше не смог, дыхание перехватило, и он отдал ковш Мишке.