В бесконечных хлопотах по поводу ратификации время пролетело незаметно, и тут все спохватились, что в Германии не за горами новые выборы.

Громыко, впервые посетивший в июне 1972 года то, что он привык называть «новообразованием», и там со всяческими почестями принятый, о вдовах более не поминал, а сосредоточился на том, чтобы оказывать необходимое влияние на руководство ГДР.

Кстати, это оказалось весьма полезным и для укрепления позиций Брандта на посту канцлера и для блага немцев в обеих частях Германии.

9 ноября того же, 1972-го, года состоялось парафирование договоров между ФРГ и ГДР. Эти договоренности в определенной степени облегчали общение людей в обеих частях страны.

19 ноября социал-либеральная коалиция одержала внушительную победу на выборах, а социал-демократы набрали небывалое количество голосов в условиях максимальной активности избирателей за всю послевоенную историю страны.

Казалось бы, все складывалось благополучно. Однако, сразу после того, как лидеры обеих стран поздравили друг друга с успехом, «серый кардинал», Михаил Суслов, решил, что пора напомнить о своем существовании и о том, что именно он является идеологом ЦК КПСС.

Суслову удалось убедить Брежнева и своих товарищей по Политбюро в том, что, идя на политическое сближение с ФРГ, СССР должен во имя сохранения чистоты идеи мирового коммунистического движения решительно размежеваться с немецкими социал-демократами идеологически.

Тут вспомнили подходящий и общеизвестный лозунг Ленина: прежде, чем объединяться, надо размежеваться.

Брежнев был надежным партнером и предупредил через нас Брандта о предстоящем идеологическом размежевании между КПСС и германскими социал-демократами. Брандта ленинский подход к делу нисколько не расстроил, а скорее наоборот. Он давно созрел для любого размежевания, поскольку немецкие социал-демократы несли серьезные потери от того, что их часто сознательно или без того валили в одну кучу с коммунистами. В целом же несложно было заметить, что возня с идеологическим смыканием или размежеванием его не очень интересовала.

В середине ноября Брежнев заявил, что коммунистов объединяет с западными социал-демократами борьба за разрядку, но это отнюдь не означает, что коммунисты готовы идти с ними на компромиссы в области идеологии.

Вскоре стало ясно, что гораздо больше, чем идеологические разногласия между германскими социал-демократами и советскими коммунистами, Брандта волновала судьба писателя Солженицына.

Это было как раз то время, когда набирала силу конфронтация между официальными властями и русским писателем — автором «Матрениного двора» и «Одного дня Ивана Денисовича».

Суслову не дано было понять, что любые репрессии против уже известного литератора лишь возведут его в ранг мученика в глазах мировой общественности. А значит, непременно усилят симпатии к нему, в особенности же в России, где трогательно жалеют как пьющих, так и гонимых.

Однажды Хайнц Латте, читавший Солженицына и много писавший о нем, неожиданно заключил:

— Не берусь судить о литературе, но уверен, что своей популярностью Солженицын в первую очередь обязан Суслову и руководству Союза писателей, где его так бесцеремонно отвергли.

Позже к двум названным Хайнцем силам не без оснований можно было причислить и третью — Андропова.

Неизвестно, был ли Вилли Брандт поклонником таланта Солженицына, но то, что он является человеком благородным, не вызывает сомнений. Он испытывал сострадание к преследуемым. Большое влияние оказали на него в этом немецкий писатель Генрих Бель и советский виолончелист Мстислав Ростропович. Известно, что Брандт преклонялся перед талантом обоих и не мог не прислушаться к их мнению.

В 1973 году на Западе получили хождение самые драматические прогнозы по поводу дальнейшей судьбы Солженицына. Бель постоянно обращался к Брандту с просьбой воспользоваться своим прямым контактом с Брежневым и отвести угрозу, нависшую над писателем. Брандт не остался глух к этим обращениям.

Теперь среди непрерывно обновлявшихся политических тем, которые обсуждали канцлер и генсек, появилась одна постоянная — Солженицын. С присущей ему последовательностью Брандт через равные промежутки времени вновь и вновь напоминал Брежневу о своей озабоченности. Однажды он сформулировал свой подход к вопросу следующим образом:

«Не представляю, как будут строиться наши отношения, если с писателем Солженицыным произойдет трагедия».

В Москве настойчивое заступничество канцлера в разное время воспринималось по-разному. До тех пор, пока конфронтация советской власти с писателем не касалась Андропова, а проходила преимущественно в плоскости борьбы с ним идеологов от партии и Союза писателей, Андропов при личных встречах и по телефону старательно информировал Генерального секретаря о каждом очередном заступничестве Брандта. Как и все остальные члены советского высшего руководства, он побаивался «серого кардинала» и надеялся, что, идя навстречу Брандту, Брежнев найдет способ заставить идеологов искать компромисс с писателем.

Андропов четко отдавал себе отчет, что в противном случае рано или поздно решение проблемы будет переложено на вверенное ему ведомство, иными словами, станет его проблемой и неизбежно столкнет его с интеллигенцией. Вот этого-то он стремился во что бы то ни стало избежать, ибо в его плане преобразования общества ей, интеллигенции, отводилась главная роль.

Эта убежденность Андропова явилась также результатом его восприятия событий 1956 года в Венгрии, событий, глубоко и на всю жизнь его травмировавших. Мне трудно определить, чего в его отношении к интеллигенции было больше — страха или уважения, но он часто говорил, что интеллигенция заслуживает самого серьезного и продуманного отношения, ибо именно она «формирует сознание масс».

И все же Суслов переиграл Андропова, убедив Брежнева, что Солженицын представляет серьезную угрозу для всего советского строя, а потому и обезопасить страну от его деятельности должно специально для того существующее ведомство. С того момента все совершенно переменилось.

Отныне, докладывая Брежневу об очередной просьбе о заступничестве, переданной Брандтом, Андропов практически действовал против самого себя. Особенно явственно это проявилось в дни подготовки визита Брежнева в ФРГ ранней весной 1973 года.

— Юра, давайте же, наконец, решать вопрос с Солженицыным! А то ведь получится ерунда. Судя по настроению Брандта, о котором ты мне регулярно докладываешь, он обязательно задаст мне вопрос о Солженицыне. И как я буду выглядеть?

Если Генеральный секретарь всерьез сомневался, будет ли он выглядеть блестяще во время своего долгожданного визита в Западную Германию и спрашивал об этом своего подчиненного, то для последнего это звучало как упрек, за которым могло последовать все, что угодно.

Фраза «давайте решать» означала, что Генеральному надоело выслушивать разные мнения и больше всего на свете ему хотелось, чтобы эта проблема была снята, чем раньше, тем лучше. Уж во всяком случае, до его отъезда в Германию.