— Будет тебе, что это за месиво, — встал, пошел в кухню и принес кастрюльку горячего молока и большую чашку для бульона, опрокинул его кофе в чашку, налил туда горячего молока и сказал: — Ну вот, пей. Не раздумывай. Просто выпей, и все. — И он так и сделал, взял чашку обеими руками и стал пить, как воду из ковшика, почти не чувствуя вкуса, а отец, теперь уже откинувшись на стуле, все еще поглядывал на него и что-то говорил, спрашивал, очень ли трусил Алек Сэндер, а сам он, может быть, больше Алека Сэндера трусил и только из тщеславия не показывал перед негром и теперь не сознается, — никто из них не решился бы и дотронуться до могилы в темноте, даже и цветы снять, если бы не мисс Хэбершем; тут его прервал дядя:

— Алек Сэндер уже тогда сказал тебе, что, похоже, могилу кто-то трогал, что она засыпана кое-как, наспех?

— Да, сэр.

— Знаешь, что я сейчас думаю? — сказал дядя.

— Нет, сэр.

— Я рад, что Алек Сэндер не разглядел в темноте и не окликнул человека, который спускался с холма с какой-то поклажей на муле.

И он вспомнил: они все трое думали об этом, но никто ничего не сказал; просто стояли, не видя друг друга, над невидимым черным зевом ямы.

— Засыпьте, как было, — сказала мисс Хэбершем. Они засыпали (в пять бросков на этот раз): рыхлую землю сбрасывать вниз куда быстрее, чем выбрасывать наверх, хотя казалось, что это никогда не кончится в скудном звездном свете, пронизанном немолчным шумом безветренных сосен, словно каким-то мощным неослабеваемым гулом — не удивления, а внимания, настороженности, любопытства, не назидательного, непредвзятого, ни в чем не замешанного и ничего не упускающего. — Положите обратно цветы, — сказала мисс Хэбершем.

— На это же время уйдет, — сказал он.

— Положите обратно, — сказала мисс Хэбершем, и они положили.

— Я пойду за лошадью, — сказал он. — Вы с Алеком Сэндером…

— Мы все пойдем, — сказала мисс Хэбершем.

Они собрали инструменты, веревку (на этот раз не прибегая к электрическому фонарику), и Алек Сэндер сказал: «Погодите», — нашел ощупью доску, которой он орудовал как лопатой, и понес ее куда-то, где можно ее было засунуть обратно под часовню, а он отвязал Хайбоя и взялся за стремя, но мисс Хэбершем сказала:

— Нет. Мы его поведем. Алек Сэндер пусть идет прямо следом за мной, а ты пойдешь прямо следом за Алеком Сэндером и поведешь лошадь.

— Мы же скорей добрались бы… — начал он снова, а лица ее им не было видно, только длинный прямой силуэт — тень и шляпа, — которая на ком-нибудь другом даже и не была бы похожа на шляпу, а на ней, так же вот как на его бабушке, выглядела точь-в-точь как надо, лучше и быть не может, и голос у нее совсем не громкий, чуть-чуть погромче дыхания, будто она даже не шевелила губами и не обращалась ни к кому, а просто шептала:

— Это все, что я могу сделать. Больше я ничего не могу сделать.

— Может быть, нам всем вместе посредине идти, — сказал он громко, слишком громко, вдвое громче, чем намеревался или даже мог подумать, должно быть, на мили было слышно, здесь в особенности, на весь этот край, уже безнадежно разбуженный, настороженный бессонным, свистящим — как, наверно, сказала бы Парали и, уж конечно, старик Ефраим, да и Лукас тоже, — «шабашем» сосен. Она сейчас смотрела на него, он чувствовал это.

— Я не смогу объяснить этого твоей маме, но Алеку Сэндеру здесь совсем не место, — сказала она. — Вы оба идите прямо следом за мной, а лошадь пусть идет сзади. — И она повернулась и пошла, и, хотя он так и не понял, какой смысл в этом, потому что в его понимании самое слово «засада» означало «сбоку, со стороны», они все пошли гуськом вниз по дороге, к тому месту, где Алек Сэндер спрятал машину в подлеске; и он шел и думал: «Если бы я был им, вот здесь бы это произошло», — и она тоже так думала. — Постойте, — сказала она.

— Как же вы можете нас загородить, раз мы не стоим рядом? — сказал он. И на этот раз она даже не сказала: «Это все, что я могу сделать», — а просто стояла, пока Алек Сэндер прошел мимо нее в кусты, запустил мотор, выехал на дорогу и повернул машину так, чтобы можно было спускаться с холма, мотор работал, но фары еще не были включены, и она сказала: — Подвяжи поводья и пусти его. Разве он сам не придет домой?

— Думаю, что придет, — сказал он. И вскочил в седло.

— Тогда привяжи его к дереву, — сказала она. — Мы вернемся сюда, как только повидаем твоего дядю и мистера Хэмптона…

— Ну, тогда уж мы наверняка увидим, как он трусит по дороге, а впереди него, может быть, тот самый мул или конь, — сказал Алек Сэндер. Он включил зажигание, потом снова выключил его. — Чего уж там, садитесь, поедем. Либо он нас подстерегает, либо нет; нет — так все хорошо, а если да, чего же он так канителится, подпустил нас к машине, теперь уж он все равно опоздал.

— Тогда поезжай прямо следом за пикапом, — сказала она. — Мы поедем медленно.

— Ну нет, — сказал Алек Сэндер. — Поезжай вперед; нам все равно придется тебя ждать, когда приедем в город.

И тогда — ему не требовалось понуканья — он пустил Хайбоя вниз с холма, натянув поводья так, что он не мог опустить головы; едва пикап двинулся с места, его огни настигли их, а Хайбой, едва они спустились с уступа, почувствовал себя на ровном месте, и даже тот короткий путь, что оставался до шоссе, пытался взять галопом, но он осадил его и заставил идти шагом, пока они не выехали на шоссе, огни фар то появлялись, то исчезали, пока пикап не спустился к подножию холма, и только тогда он ослабил узду, и Хайбой пошел рысью, как всегда фыркая и стараясь вытолкнуть удила, думая, как всегда, что вот ему сейчас удастся так фыркнуть, что удила сдвинутся и попадут ему прямо в зубы, и он бежал, пытаясь перейти на галоп; огни пикапа взметнулись, когда он свернул на шоссе, копыта Хайбоя отбили восемь глухих ударов по мосту, он пригнулся навстречу темному ветру и пустил его во весь опор, и так они летели полмили, и огней пикапа даже не было видно, а затем он осадил Хайбоя, и тот пошел своей длинной, быстрой, тряской иноходью, и так они проехали почти целую милю до того, как пикап нагнал и обогнал их, и его красный задний фонарь сначала совсем близко впереди, потом — все дальше, дальше и вот уже исчез, но по крайней мере он уже выбрался из этих сосен, избавился от этого обступившего его угрюмо подстерегающего, равнодушного ко всему, но ничего не упускающего, нашептывающего всей округе свиста: «Смотри, смотри», — но ведь где-то они и сейчас нашептывали это, и, конечно, теперь это нашептывание длилось уже так долго, что весь Четвертый участок, все Гаури, Инграмы, Уоркитты и Фрейзеры, все они должны были к этому времени услышать, и лучше уж об этом не думать, и он тут же перестал думать — мигом, едва только вспомнил, — и, сделав последний глоток из чашки, поставил ее на стол в ту самую минуту, как отец, вскочив из-за стола, с грохотом отодвинул стул и сказал:

— Пожалуй, я все-таки пойду поработаю. Надо же кому-нибудь позаботиться и о пропитании, пока вы тут в фараоны и разбойники играете. — И вышел.