Хотя я наивно думал, что открытость Китая приблизит его к Западу, пожалуй, неверно было бы отрицать и силу малых перемен. Устроители поездок за рубеж, как и Китайское государство, стремились привносить порядок в хаотичный мир, направлять людей, защищать их от западных воров, кухни и культуры. Запад, каким он встретил нас, был в большей степени Европой, чем “Европа” воображаемая: неряшливым и на удивление мало впечатляющим. И все же, несмотря на проповеди об однопартийной системе, мои спутники почувствовали открытость этого некогда запретного мира. Объявив о конце революции, “правящая партия” надеялась, что народ отойдет от политики. Но все не так просто.

Когда Промис наконец отложил измочаленный номер “Уолл-стрит джорнал”, ангелы не вострубили. Он просто сказал: “Когда я читаю иностранную газету, я узнаю много нового”.

Часть II

Истина

Глава 8

Танец в цепях

Самое любопытное здание в Пекине славилось не своей архитектурой. На проспекте Чанъань, рядом с китайским эквивалентом Белого дома, стоял современный трехэтажный офисный центр с зелеными стенами и нахлобученной, будто парик, крышей, как у пагоды. Этого здания на схеме не существовало. У него не было ни адреса, ни вывески. Когда я спросил, что это, охранник ответил: “Я не могу вам сказать. Это правительственное учреждение”. Я стал называть его просто – “Отдел”.

В любой столице мира есть секретные учреждения, но странным в данном случае было вот что: от публики прятали Центральный информационный отдел. На китайском языке учреждение называлось Отделом пропаганды ЦК КПК, и это был один из самых могущественных и засекреченных органов, способный увольнять редакторов, затыкать рты профессорам, запрещать книги и перемонтировать фильмы. Ко времени моего приезда в Китай Отдел и его филиалы контролировали две тысячи газет и восемь тысяч журналов. Любой фильм или телепрограмма, учебник, парк развлечений, видеоигра, кегельбан или конкурс красоты подвергались тщательной проверке. Пропагандисты решали, какая реклама будет висеть на билбордах от Гималайских гор до Желтого моря. Они управляли крупнейшим фондом поддержки социальных наук, что давало право наложить вето на исследования, которые, например, не учли запрета на использование некоторых слов при описании китайской политической системы. (Одним из этих слов было цзицюаньчжуи, “тоталитаризм”.) Отдел обладал такой властью над идеями, что Анн-Мари Брейди сравнила ее с влиянием Ватикана на католический мир.

Оруэлл в эссе “Политика и английский язык” (1946) отмечал, что политическая проза пытается “заставить ветер выглядеть неподвижно”. Во времена Трумэна госсекретарь США Дин Ачесон упрощал изложение фактов до тех пор, пока они не становились “яснее правды”. Но ни одна страна не потратила больше времени и усилий на пропаганду, чем Китай. Император Цинь Шихуанди (III в. до и. э.) следовал принципу: “Держи народ в неведении, и он будет подчиняться”. Мао считал пропаганду и цензуру неотъемлемыми частями “реформы мышления” и использовал их, чтобы представить Великий поход победой вместо сокрушительного поражения. Через пять лет после смерти Мао его курс официально объявили на 70 % верным и на 30 % – ошибочным. Эти ни на чем не основанные цифры теперь знает любой китайский школьник.

Отдел пропаганды стал почти не нужен. В 1989 году, после событий на площади Тяньаньмэнь, партийные лидеры решили, что пропаганда теряет силу. Дэн Сяопин с этим не согласился и принял судьбоносное решение: выживание партии, провозгласил он, больше прежнего зависит от процветания страны и от пропаганды. О молодежи на Тяньаньмэнь он отозвался так: “Потребуются не месяцы, а годы, чтобы изменить образ их мышления”. Но поскольку советский подход к пропаганде оказался непригодным, Дэн и его сторонники начали искать новую модель. Они нашли ее в Америке. Закрыв глаза на антикоммунистические убеждения Уолтера Липмана, китайское правительство одобрило его желание ограничить власть масс и заинтересовалось экспериментами Липмана над общественным мнением с целью вовлечения США в Первую мировую войну. Они штудировали работы Липмана о власти рекламного образа, который ‘‘подхлестывает эмоции, нейтрализуя критическое мышление”, и с энтузиазмом восприняли его тезис о том, что пиар способен породить “групповой разум” и “выработать согласие” народа с правящей элитой.

Изменяя пропаганду под зарождающийся средний класс, правительство открыло для себя работы еще одного отца американского пиара, политолога Гарольда Лассуэлла. Тот писал в 1927 году: “Если массы сбросят железные оковы, они должны получить серебряные”. Партийные имиджмейкеры, начинавшие карьеру с порицания “капиталистических марионеток”, теперь изучали рецепт успеха “Кока-колы”, пытаясь понять, как, согласно одному из китайских учебников пропаганды, эта корпорация доказала, что “если у вас хороший имидж, можно решить любую проблему”. Искусству манипулирования информацией партия училась у мастеров: во время пятидневного семинара для чиновников по пропаганде анализировались действия Тони Блэра во время эпидемии коровьего бешенства и влияние администрации Буша на прессу США после и сентября.

В 2004 году в Отделе появилось Управление по изучению общественного мнения, призванное (безо всяких опросов) держать руку на пульсе общества. Аппарат “реформы мышления” не погиб. Напротив, он усложнялся, пока не начал насчитывать, согласно одной из версий, по одному пропагандисту на сотню китайских граждан. Ушла эпоха громыхающих динамиков и отпечатанных на ротаторе памфлетов. Теперь Отдел оценивал свою эффективность исходя из числа просмотров веб-страниц и рейтинга телепрограмм. С помощью Чжан Имоу и других именитых режиссеров он проводил высокобюджетные рекламные кампании и поставлял аудитории пищу “для ушей, головы и сердца”. Сейчас важнее, чем когда-либо, подчеркивали партийцы, “заставить соглашаться с господствующей идеологией, стандартизируя общественное поведение”.

Ничто не привлекало внимание Отдела так сильно, как пресса. “Никогда впредь, – пообещал Цзян Цзэминь после событий на Тяньаньмэнь, – китайские газеты, радио и телевидение не станут фронтом буржуазного либерализма”. Китай, по словам Цзяна, не поддастся “так называемой гласности”. Журналисты, как и прежде, должны были “петь как один голос”, а Отдел им в этом помогал, снабжая обширным и постоянно пополняющимся перечнем слов, которые должны (или не должны) звучать в новостях. Кое-что осталось неизменным: называть законы Тайваня можно было лишь “так называемыми”, а китайская политическая система считалась столь уникальной, что не следовало упоминать о “мировой практике”. Нельзя было сообщать плохие новости об экономике на выходных и во время праздников или рассуждать о проблемах, которые правительство определило как “неразрешимые” (например, уязвимость китайских банков и политическое влияние богачей). Строго запрещенной темой и в СМИ, и в учебниках оставались “беспорядки”, организованные горсткой “бандитов” в 1989 году на площади Тяньаньмэнь.

У журналистов не осталось особенного выбора. Приходилось соблюдать эти инструкции настолько тщательно, что даже когда Китай стал переменчивым и многогранным, в новостях он выглядел поразительно спокойным и единообразным. Газеты на разных концах страны нередко выходили с одинаковыми заголовками. В мае 2008 года, например, землетрясение в провинции Сычуань “нанесло удар Коммунистической партии в самое сердце”.