члены его обязались одни перед другими, каждый за себя, подчиняться воле большинства во всех делах, относящихся к осуществлению той цели, ради которой они вступили в сообщество, но не других каких-либо целей. Только в этих пределах соглашение и имеет силу. И действительно, так как самый характер соглашения обусловливает, что заключающие его знают наперед свои обязательства, и так как те, кто соединяется с другими для определенных целей, не могут предвидеть всех неопределенных целей, которые ассоциации вздумалось бы преследовать, то из этого и вытекает, что подписываемое соглашение не может распространяться на эти, не обозначенные заранее цели. А в том случае, когда подробно определенных соглашений между ассоциацией и ее членами относительно этих необозначенных целей не существует, то большинство, которое принудило бы меньшинство служить достижению этих целей, сделалось бы виновным в самой возмутительной тирании.

Понятно, что если такое смешение понятий относительно прав большинства существует там, где контракт ассоциации сам собой ограничивает эту власть, то оно должно быть еще сильнее там, где такого контракта не было заключено. Тем не менее принцип остается неизменным. Я настаиваю на том положении, что члены ассоциации обязываются лично для себя подчиняться воле большинства во всех делах, касающихся выполнения целей, ради которых они вступили в сообщество, но не ввиду каких-либо иных целей. И я утверждаю, что это положение применимо к целой нации так же, как и к какому-либо частному собранию.

Я предвижу еще одно возражение: «Так как не существует никакого проекта, в силу которого люди соединились в нацию, как это имеет место в ассоциации, так как цель этого соединения никогда не была и не могла быть определена, то никаких ограничений не могло быть предусмотрено и, следовательно, власть большинства неограниченна».

Разумеется, мы должны признать, что социальный контракт, как в форме, принятой Гоббсом, так и в форме, измышленной Руссо, совершенно лишен основания. Более того: мы должны признать, что, даже если бы такой контракт и был заключен, он не мог бы связывать потомков тех, которые его заключили. Кроме того, если кто-нибудь скажет, что за отсутствием этих ограничений власти, обусловливаемых актом ассоциации, ничто не мешает большинству силой навязывать свою волю меньшинству, то с этим приходится согласиться, прибавив, однако, что если большая сила большинства служит ему оправданием, то сила деспота, опирающаяся на достаточно грозную армию, также имеет свое оправдание. Но мы отдаляемся от нашей проблемы. Мы ищем здесь какого-нибудь более серьезного оправдания подчинению меньшинства большинству, нежели бессилие последнего перед материальным принуждением. Сам Остин, стремясь установить неоспоримый авторитет положительного закона и утверждая, что этот авторитет вытекает из абсолютного монархического, аристократического, конституционного или народного верховенства, принужден в конце концов допустить моральный предел, держась своей теории, он настаивает на том, что верховное собрание, вышедшее из недр народа, обладает «законной свободой ограничивать политическую свободу народа по своей воле и по своему произволу»; он соглашается, что «позитивная мораль может помешать правительству искажать политическую свободу, которую оно предоставляет или которую дарует своим подданным». Следовательно, надо найти не материальное, а моральное оправдание мнимо законному всемогуществу большинства.

На это мне, конечно, возразят следующее: «Само собою разумеется, что за отсутствием всякого соглашения и связанных с ним ограничений, власть большинства ничем не ограничена, так как справедливость требует, чтобы исполнялась воля большинства, а не меньшинства». Это возражение кажется весьма разумным, пока его не опровергнут. Мы можем ответить, однако, не менее основательным аргументом, что за отсутствием соглашения преобладания большинства вовсе не существует. Источником прав и обязанностей большинства и меньшинства является совместная деятельность, если же нет соглашения для совместной деятельности, то нет ни прав, ни обязанностей.

Здесь аргументация как будто останавливается на мертвой точке. При настоящем положении вещей нельзя ни господству большинства, ни ограничению этого господства приписать какое-либо моральное основание. Но, с небольшим усилием мысли, мы можем выйти из этого затруднения. Устранив мысль о соглашении на совместное действие, о каком было говорено выше, мы спросим: какое соглашение соединило бы теперь фактически граждан воедино. На это мы получаем достаточно ясный ответ и вместе с тем достаточное оправдание для преобладания большинства в известной сфере, но не вне этой сферы. Отметим прежде всего те из этих ограничений, которые напрашиваются тотчас же.

Спросите всех англичан, желают ли они согласиться на совместные действия, чтобы ввести религиозное обучение или дать большинству право устанавливать верования и форму культа, – большая часть ответит энергично: нет. Если бы по поводу предложения воскресить законы против роскоши учредили анкету относительно согласия подчиниться воле большинства при выборе покроя и качества материала одежды, почти все ответили бы отрицательно. Точно так же (возьмем вопрос из современной жизни) пусть спросят всех англичан – подчинятся ли они решению большинства по отношению того, что им следует пить, конечно, половина и даже более половины скажут: нет. Как бы ни было широко желание вступить в сотрудничество для того, чтобы выполнить или урегулировать подобные действия, это желание было бы далеко не единодушным. Поэтому очевидно, что, если бы мы сами должны были затеять социальную кооперацию и ясно определить свою цель, прежде чем добиться согласия на совместную деятельность, нашлось бы немало таких областей человеческой деятельности, в которых не согласились бы на кооперацию, а следовательно, по отношению к ним не могло бы иметь место законное преобладание большинства над меньшинством.

Перейдем теперь к противоположному вопросу: для какой цели все согласились бы действовать совместно? Никто не станет отрицать, что для целей защиты от чужеземного вторжения согласие на кооперацию было бы фактически единодушным, за исключением квакеров, которые принесли в свое время большую пользу, а теперь начинают исчезать, все соединились бы для оборонительной (но не для наступательной) войны, и все тем самым обязались бы подчиниться воле большинства по отношению к мерам, которые следовало бы принять для достижения этой цели. Столь же фактически это единодушие проявилось бы и в соглашении на совместное действие для защиты от внутренних врагов. За исключением преступников, каждый должен желать, чтобы его личность и собственность были защищаемы. Кратко говоря, каждый гражданин желает охранять свою жизнь, охранять вещи, которые нужны ему, чтобы жить и наслаждаться жизнью, и сохранять неприкосновенной свою свободу пользования этими вещами и приобретать подобные вещи. Очевидно, что он не может делать этого, если будет действовать изолированно. Против внешнего вторжения он бессилен, если не соединится с согражданами, защищать себя против покушений внутренних врагов, не вступая в подобный союз, было бы и трудно, и опасно, и бесплодно. Есть еще одна область совместного действия, в которой