поставил, ведьма рычит, мечется, а встать не может. Взял Ермолай две монетки серебряные, на глаза ведьме положил. После достал Псалтирь да молитвенник и начал читать.

Ведьма рычит, воет:

– Что удумал?! Отпевать меня заживо?! Да я тебя, гадёныш!

А Ермолай читает, не глядит на ведьму, держит ту земля Ерусалимская. Стала тут изба трещать, того гляди рухнет, стоны послышались, крики. А Ермолай читает, не глядит. Страх кругом творится, тени мечутся по стенам, ползает кто-то вокруг него, извивается…

Светлеть стало за окном. Ведьма всё тише и тише уже кричала. И, наконец, как только первые лучи солнца проникли в окно, стихла ведьма. Лицо её, искажённое яростью, было ужасно. Но старуха всё ещё дышала. Достал Ермолай из мешка четыре больших гвоздя, и вбил их по четырём углам избы. И лишь только был вбит последний гвоздь – перестала ведьма дышать. Тут зашуршало по стенам, потемнело. И из угла возник кто-то большой и чёрный. Ермолай забился в угол, и отчаянно стал молиться. А Чёрный встал посреди избы, крикнул что-то, не разобрать. И выползла из другого угла рваное да тёмное. То душа ведьмина вторая была. Загоготал Чёрный, схватил душу и унёсся прочь. А Ермолай вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью и заплакал – слава Богу, всё кончено теперь. Стал Ермолай в ту ночь совсем белым, как лунь. Перекрестился он, да домой пошёл.

А спустя несколько часов весть по деревне пронеслась:

– Ведьма померла!

Как дед Николай в аду побывал

– А ты знаешь, Петя, как во аде-то страшно? – спросил меня дед Коля, когда мы присели с ним на перекур.

Я приехал из города в деревню на выходные к родителям, а сосед дед Коля попросил наколоть ему дров, сказал, мол, я тебе заплачу.

– Да какие ещё деньги! – ответил я деду, – Ничего не надо, ведь мы свои люди.

Тогда дед пообещал сварить картошечки со своего огороду, достать из подпола баночку огурцов и добавить к этому бутылочку беленькой.

– И не отказывайся, надо же мне тебя как-то отблагодарить!

Я не отказался.

И вот с утра пришёл я к деду со своим топором, и принялся за работу. Чурбаны, сваленные в кучу, лежали у двора, и я со свежими силами, по утренней росе, взялся за дело. На стук в окно выглянул дед Коля, и через минуту уже вышел ко мне, поздоровался, и присел на лавку, чтобы развлекать меня разговорами. Рассказчик, надо сказать, дед Коля был знатный. С детства мы с пацанами заслушивались его байками, покруче Мюнхгаузена заворачивал дед сюжеты, так, что и не разберёшь, где тут правда, а где ложь.

– А ты знаешь, Петя, как во аде-то страшно? – спросил дед Коля.

– А ты там был что ли, дед? – усмехнулся я.

– А то как же, приходилось, – сощурился дед, подкуривая «Беломорину».

Я удивлённо глянул на него, но дед даже не моргнул, и не думая признаваться в обмане.

– Чаво глядишь? Думаешь, дед шутки шутит? А-а нет, я тебе сейчас расскажу, как я в аде-то был.

Предвкушая очередную дедовскую байку, я уселся прямо на траву, и, вдыхая запах свежих опилок и сочной зелени, приготовился слушать.

– Дело было так, – откашлявшись начал дед, – В тот день мы с Михалычем на рыбалку пошли с ночевой.

– Ну понятно тогда, – засмеялся я, – Вы на рыбалку-то, небось, не с пустыми руками отправились, вот вам и начали черти мерещиться!

– А ты не перебивай, – рассердился дед, – А коль не веришь, так и не буду рассказывать!

– Ладно-ладно, дед, не обижайся, что там приключилось-то?

– Пошли мы с Михалычем, значит, на рыбалку с ночевой. На вечерний клёв. Ну сидим, ждём. Клюёт помаленьку. Наловили уж кой-чего. Решили, как это водится, уху сварить, а после уж для дома рыбу удить. Развели костерок, я с котелком за водой сходил к роднику, что там рядом, под горой. Михалыч тем временем рыбу начистил. Сварили уху. Сидим, едим. Аромат такой над рекой плывёт, м-м-м, язык проглотишь!

Поели, котелок помыли, решили чайку на травах скипятить. Я Михалычу и говорю, мол, теперь твоя очередь идти к роднику. А он начал, то да сё, поясница у его болит, глаза в потёмках не глядят, тьфу ты!

– А и чёрт с тобой, – отвечаю, – Сам схожу, старый ты хрен. А ты пока вон, за костром следи.

Ну и пошёл. До родника-то я добрался быстро, да и чего там идти, вон он, от берега метров сто. Набрал воды, тронулся обратно. Костерок наш сквозь кусты вижу. И вдруг пропало всё разом!

Дед прихлопнул ладонью по коленке.

– Как это – пропало? – не понял я.

– А вот так, нет ничего кругом и всё. Туман один. Откедова он только взялся, только что ничего ить не было. Ясная ночь была, звёздная. Заволокло повсюду, будто в молоке я стою. Я аж растерялся. Куда идти, что делать? Ну ни зги не видать.

А в тумане том слышно – ходит кто-то. Я и крикнул:

– Михалыч, ты что ли?

А в ответ тишина. Только дышит кто-то тяжело, ворочается. Не по себе мне сделалось, Петруня, аж мурашки побежали. Давай соображать, в какой стороне река, выйду, думаю, к воде, а по ней и до костра нашего дойду, тут ведь он где-то, недалёко.

Пошёл. Иду, иду, уж давно бы река должна быть, а её нет. И тут вдруг споткнулся я, и полетел куда-то вниз. В голове только пронеслось:

– Ну всё, конец мне.

Сколь я так пролетел не знаю, мне показалось секунды. Темнотища кругом. И тут брякнулся я о землю. Лежу, думаю, убился. Руками-ногами пошевелил, шевелятся. Голову поднял, вроде ничаво. Поднялся я, и кругом огляделся. И вижу я, Петруня, большой стол и сидят за тем столом черти.

– А как ты это понял, дед?

– Дак чаво там понимать, черти они и есть – мохнатые, с рожками, хвосты свисают сзади, а рожи страшные такие, у-у-у, и описывать не возьмусь. Ох, Петруня, такой тут страх меня взял. Вижу я, камень какой-то большой, чёрный рядом, я за него и заполз, и схоронился.

– Отсижусь тут, – думаю, – А там видно будет. Авось выберусь.

А черти-то, видать, почуяли что-то. Зашевелили пятачками своими, воздух принялись нюхать и меня нашли…

Выволокли они меня, Петруня, на середину той пещеры и спрашивают:

– Ты как сюда попал?

А я слова сказать не могу, трясусь от страха.

– Сам не знаю, – вымолвил наконец кой-как.

– Это не дело, – говорит один из них, – Надобно сначала на суд попасть, а после, если к нам определят, так через ворота заходить, как все нормальные люди. А ты чего лезешь напролом?

Тут я осмелел малость и отвечаю им:

– Дак ведь я не по своей воле тут оказался.

– А тут никто по своей воле не бывает, – загоготали нечистые.

– Да я в туман попал, а опосля в яму какую-то провалился.

– Погоди, дак ты не помер что ли? – удивились рогатые.

– Надеюсь, что нет, – отвечаю.

Отвернулись они, зашептались. Самый страшный и высокий, старшой похоже ихой, остальным говорит:

– Сколько раз вам повторять, когда от людей идёте, проход в тот мир закрывайте! Кто оставил вход открытым?!

Остальные засуетились, гляжу, испугались.

– Отпустите меня, – говорю я им, – Я никому не расскажу про ваш проход.

– Ещё чего, – говорят они, – Отсюда никто не возвращается. Сейчас определим тебя на работу. Грехов-то, поди, за тобой много?

– Да какие грехи, – отвечаю, – Не больше, чем у других.

– Все вы так говорите, а как в книгу глянешь, тьма тьмущая.

– В какую книгу?

– Известно в какую, книгу жизни. По ней и судят душу.

– Вот, – спохватился я, – Не имеете вы права меня без суда на муки вечные обрекать! Требую суда!

– Ты гляди, какие люди нынче пошли, наглые, – возмутились черти.

А старшой ихой и говорит:

– Что есть, то есть, не можем мы без суда его оставить. Придётся этих, сверху, звать.

Черти поморщились, словно им на хвосты наступили.

– А может