В первое утро мать Патрика повела Розу смотреть усадьбу. Она показала Розе теплицу и домик, где жила «пара» — очаровательный, увитый плющом, со ставнями на окнах, размерами больше, чем весь дом доктора Хеншоу. «Пара», то есть слуги, муж и жена, изъяснялись деликатней, держались скромней и с бо́льшим достоинством, чем любой из жителей Хэнрэтти, которых Роза помнила. Впрочем, в этом отношении слуги превосходили даже семейство Патрика.

Еще мать Патрика показала ей розарий и огород. Там было много низких каменных стен.

— Это Патрик построил, — сказала мать Патрика. Все, что приходилось объяснять, она объясняла с брезгливым равнодушием. — Он построил все эти стены.

Роза ответила с деланой уверенностью, с желанием угодить и неуместным энтузиазмом:

— Он, должно быть, истинный шотландец. — (Патрик был шотландец, несмотря на фамилию: семья Блэтчфорд происходила из Глазго.) — Ведь скотты всегда были лучшими каменщиками. Может быть, у него в роду были мастера по камню?

Роза совсем недавно узнала слово «скотты» и постаралась его ввернуть. Потом она кривилась, вспоминая эти усилия, вымученную простоту и веселость, такие же дешевые и подражательные, как ее одежда.

— Нет, — сказала мать Патрика. — Не думаю, что они были каменщиками.

Она испускала что-то вроде тумана: облако обиды, неодобрения, недовольства. Роза подумала: может быть, она обиделась на предположение, что предки ее мужа занимались физическим трудом. Узнав мать Патрика поближе (точнее, пронаблюдав ее подольше — узнать ее поближе было невозможно), Роза поняла, что она терпеть не может никаких фантазий, предположений и умозаключений в разговорах. Любая тема, кроме непосредственно наблюдаемых фактов — еды, погоды, приглашений в гости, мебели, слуг, — казалась ей расхлябанностью, признаком дурного воспитания и вообще была опасна. Допустимы были реплики типа «Сегодня тепло», но ни в коем случае не «Такая теплая погода напоминает мне о том, как мы…». Мать Патрика терпеть не могла, когда что-то кому-то о чем-то напоминало.

Она была единственным ребенком лесопромышленника-магната, одного из первых на острове. И родилась в северном поселении, которого уже не существовало. Но каждый раз, как Патрик пытался выспросить у нее о прошлом — простейшие вещи вроде того, какие пароходы ходили вдоль побережья, в каком году жители покинули поселение, где проходила первая железная дорога, по которой вывозили лес, — мать раздраженно отвечала:

— Не знаю! Откуда мне знать такое?

Чувств сильнее этого раздражения она в свою речь не допускала.

Отец Патрика тоже не разделял его интереса к прошлому. По-видимому, многие — почти все — черты сына казались отцу дурными предзнаменованиями.

— Для чего тебе все это знать? — заорал он с того конца стола.

Он был коротенький, с квадратными плечами, поразительно воинственный. Патрик пошел в мать — она была высокая, красивая и элегантная в настолько приглушенном стиле, насколько это вообще возможно; казалось, при выборе одежды, макияжа и прически она стремится к полной, совершенной нейтральности.

— Потому что я интересуюсь историей, — сказал Патрик гневным, надменным голосом, в котором все же слышался нервный надлом.

— Потому что я интересуюсь историей! — немедленно передразнила его сестра Мэрион, идеально воспроизведя интонации брата вплоть до надлома. — Историей!

Сестры, Джоан и Мэрион, были моложе Патрика, но старше Розы. В отличие от Патрика, они не проявляли нервозности, в их броне самодовольства не было ни трещинки. Чуть раньше, тоже за столом, они допросили Розу:

— Ты ездишь верхом?

— Нет.

— Занимаешься парусным спортом?

— Нет.

— Играешь в теннис? Гольф? Бадминтон?

— Нет. Нет. Нет.

— Может быть, она интеллектуальный гений, как Патрик, — сказал отец.

И Патрик, к стыду и ужасу Розы, принялся выкрикивать на весь стол перечень завоеванных ею стипендий и наград. На что он надеялся? Неужели он настолько глуп, что думает, будто эта похвальба их впечатлит, вызовет что-то, кроме дальнейшего презрения? Семья вроде бы сплотилась против Патрика, против его хвастливых выкриков, его нелюбви к спорту и телевидению, его так называемых интеллектуальных интересов. Но этот союз был лишь временным. Неприязнь отца к дочерям казалась незначительной лишь рядом с его неприязнью к Патрику. Отец и к ним обращал гневные тирады, когда улучал время: он издевался над тем, сколько времени дочери проводят за спортивными играми, жаловался на дороговизну их спортивного инвентаря, яхт, лошадей. И дочери тоже грызлись между собой — из-за никому, кроме них, не понятных вопросов: счета в матче, взятой взаймы и невозвращенной вещи, ущерба. И все хором жаловались матери на еду, которая была обильна и восхитительна. Мать старалась говорить с другими членами семьи как можно меньше, и, по правде сказать, Роза ее понимала. Она никогда не думала, что столько недоброжелательства может быть собрано в одном месте. Билли Поуп терпеть не мог инородцев и обожал ворчать. Фло была капризна, несправедлива и любила посплетничать. Отец, когда был жив, порой безжалостно судил людей и мог питать к ним упорную неприязнь. Но по сравнению с семьей Патрика Розина родня была сборищем довольных жизнью весельчаков.

— Они что, всегда такие? — спросила она у Патрика. — Или это из-за меня? Я им не нравлюсь.

— Ты им не нравишься, потому что я тебя выбрал, — сказал Патрик с некоторым удовлетворением.

Они лежали на каменистом пляже уже после захода солнца, в плащах, обнимались, целовались и — безуспешно в таком неудобном антураже — посягали на нечто большее. Роза испачкала плащ доктора Хеншоу водорослями. Патрик сказал:

— Теперь ты понимаешь, почему ты мне нужна? Ты мне так нужна!

* * *

Роза повезла его в Хэнрэтти. Визит оправдал ее худшие ожидания. Фло вылезла из кожи вон и приготовила парадный обед: запеченный картофель, репа, толстые деревенские колбаски (из мясной лавки, особый подарок Билли Поупа). Патрик ненавидел еду с грубой текстурой и даже не стал притворяться, что ест. Стол был покрыт пластиковой скатертью и освещен люминесцентными лампами. Посреди стола водрузили украшение, купленное специально для такого торжественного случая: пластмассовый лебедь ядовито-зеленого лаймового цвета, с прорезями в крыльях, куда были вставлены сложенные разноцветные бумажные салфетки. Билли Поуп, когда ему велели взять салфетку, засопел и отказался. За исключением этого инцидента, он вел себя удручающе хорошо. Его — их обоих, его и Фло, — достигла весть о триумфе Розы. Весть пришла от людей из высшего общества Хэнрэтти, иначе Билли и Фло не поверили бы. Покупатели в мясной лавке — дамы, внушающие благоговейный трепет, такие как жена зубного врача и жена ветеринара, — сказали Билли Поупу, что, по слухам, Роза поймала миллионера. Роза знала, что завтра Билли Поуп выйдет на работу в лавку, распираемый историями о миллионере, миллионерском сынке, и все эти истории будут вертеться вокруг самого Билли Поупа — вокруг того, как смело и непринужденно держался он в сложной ситуации.