— Ну вот и наш друг, — поднялся Малевич, услышав звонок, и направился в прихожую. — Пришел.

У человека, которого несколько минут спустя он ввел в комнату, было широкое курносое лицо, большие уши и рыхлая грушевидная фигура. В прижатых к животу маленьких ручках он держал замызганный полиэтиленовый пакет.

«Енот, — тут же поняла Рудокопова. — Похож. А в этом рваном и грязном пакете у него Гоголь. Замечательно».

— Вот, Леночка, — Малевич подвел к ней Енота, — знакомься, это известный писатель с большим европейским именем, Е-е. Анатолий Се менов.

— Боже мой, — прижала руки к груди Рудокопова, — я столько о вас слышала. Если бы Виталий Петрович сказал, что увижу здесь сегодня именно вас, обязательно взяла бы с собой ваш роман и попросила автограф. Такая досада.

— Ну что вы, — обрадовался Енот. — Я вам подарю. Не сейчас. Сейчас у меня с собой нет.

«Слава богу, — подумала Рудокопова. — И не надо».

— Спасибо. Спасибо большое, — изо всех сил засияла она глазами на Енота. — А теперь покажите же ваш замечательный немецкий альбом. Виталий Петрович так его расхвалил, что мне просто не терпится увидеть это чудо.

Енот извлек из пакета альбом и протянул его Рудокоповой:

— Вот, пожалуйста.

— Та-ак… обложка в замечательном состоянии, корешок… какая прелесть. Виталий Петрович, вы видели эту прелесть?.. что вы думаете?

— Что тут, Леночка. Смешанная техника, акватинта и немного сухой иглы. Состояние безупречное. Цена.

— Да! Цена! — подхватила Рудокопова. — Анатолий, цена мне кажется немного завышенной.

Она рассчитывала, что тут Енот перейдет к рукописям, которые он «дарит» покупателю, но Енот неожиданно согласился немного снизить цену. Рудокопова еще надавила, но Енот Семенов по-прежнему говорил только об альбоме и упрямо молчал о рукописях.

Она не хотела заговаривать о них первой и подумала, что пора бы Малевичу взять это на себя. Тот, видимо, тоже так решил и, довольно театрально хлопнув себя по лбу, вдруг «вспомнил»:

— Анатолий, мы ведь не все показали Леночке! Еще ведь были рукописи. Скорее их доставайте!

— Рукописи? — безразличным тоном переспросил Енот. — Я ведь их не продавал, я предлагал альбом. Вот он, пожалуйста. А рукописи, вы же помните, — это подарок. Если их отсутствие как-то снижает в ваших глазах ценность альбома, что ж, я готов еще немного снизить его цену. Но совсем немного.

— Как понимать это «отсутствие»? — холодно переспросила Рудокопова. От ее сияющей улыбки и следа не осталось. Енота даже передернуло от режущего взгляда, которым она прошлась по нему. — У вас нет рукописи? Вы кому-то ее уже продали? Или подарили?..

— Да никому я ее не дарил, — обиженно огрызнулся Енот. — Час назад еще была у меня. — Енот достал из пакета Кадорицу и показал сперва Рудокоп овой, потом Малевичу. — Все из-за этой гравюры. — И он подробно рассказал, как хищный Бидон похитил его папку с альбомом и рукописями, а потом спрятал ее содержимое в разных местах своего павильона.

Рудокопова слушала его внимательно и напряженно. Посреди рассказа она почувствовала, что нестерпимо хочет пить, но перебивать Семенова не стала. Под руку ей попала чашка с холодным кофе, и она выпила ее содержимое одним глотком, даже не почувствовав вкуса.

— Как вы думаете, она еще там?

— Папка? Да конечно там. Куда он мог ее деть за это время?..

— Едем! — Рудокопова поднялась. — Мы должны ее немедленно забрать.

— Я с вами, — заволновался Малевич. — Секундочку подождите, я сейчас оденусь.

— Хорошо, Виталий Петрович, — согласилась она. — Ждем вас в машине.

Спускаясь, она вызвала ребят из охраны. На всякий случай.

«Что это у меня за странный вкус во рту? — вдруг удивилась Рудокопова, открывая дверь автомобиля. — Словно окурков наелась. Или тины какой-то».

— Вчера читал греков и вдруг понял, что демократия — совершенно бесчеловечная форма правления, — Зеленый Фирштейн снес двойку иероглифов.

— Какие именно греки подтолкнули тебя к этой спорной мысли? — осторожно поинтересовался Старик Качалов.

— Да вся их история, буквально вся история афинской демократии — это череда неблагодарных и безжалостных поступков народа по отношению к своим вождям. Они же повыгоняли самых достойных: Мегакла, Ксантиппа. А Фемистокл? «Раз греки не хотят сражаться по своей воле, я заставлю их это сделать». Заставил и выиграл Саламинскую битву. Построил стены вокруг Афин, укрепил Пирей, сражался при Марафоне. И что в благодарность? Обвинение в сговоре с персами, остракизм, изгнание.

В результате он отправляется к персам, и Артаксеркс поступает с ним достойнее, чем собственный народ.

— А ты знаешь, я с тобой соглашусь, — неожиданно не стал спорить Старик Качалов. — Абсолютная монархия действительно человечнее. По крайней мере в тех случаях, когда решения принимает не бюрократия, а монарх. Монарх — человек, и в его решениях неизбежно проявляется личность. А демократия обезличена. В этом, кстати, ее сила.

— Ты это уже однажды говорил, — Сонечка удивленно посмотрела на Старика Качалова. — Вы оба это уже говорили. И совсем недавно.

— Да бог с тобой, Сонечка, — удивился Качалов. — Никогда мы с Фирштейном не говорили о греках.

— Не говорили, Сонечка, — подтвердил Зеленый Фирштейн.

— Что ж, мне это приснилось?.. — хотела возмутиться Сонечка, но осеклась. — Точно. Это был сон: мы вот так же играли в маджонг и вы спорили об афинской демократии.

— Кто же выиграл, Сонечка? — спросил Зеленый Фирштейн без особого интереса.

— Не помню, — долгий внимательный взгляд Сонечки уткнулся в переносицу Зеленого Фирштейна. — Это был не очень приятный сон.

— Кошмар, да? — догадался Зеленый Фирштейн. — Мне один такой снится. Тягучий и вязкий. Когда игра давно должна сложиться, но нет нужного камня, все нет и нет, и я понимаю, что он никогда уже не выпадет. Очень неприятно, согласен с тобой.

— Да нет, там все было иначе, — отвела глаза Сонечка.

— А мне армия до сих пор снится, — сознался Толстый Барселона. — И ведь я все знаю, даже во сне знаю, что ни казармы нашей нет, ни части — на ее месте давно уже новый жилой район построили, а все равно.

— А мне сны не снятся, — отмахнулся Старик Качалов. — Или снятся, но я их не помню, что, согласитесь, одно и то же.

— Счастливый, — позавидовал Зеленый Фирштейн.

— Не жалуюсь.

Игрок может вслух объявлять свои снос. Это не является обязательным, но считается вежливым.

Правила игры. Раздел «Игровая практика».