– Мама, а можно я вам подарок сделаю? – неожиданно спросила Елена.

– Конечно, Леночка, – ответила Людмила Алексеевна, но в ее взгляде опять появилась тревога – обжегшись на первой жене Гордея, она с опаской относилась и к ни в чем не повинной Елене.

Та подошла к ней и, достав из-под пальто так понравившегося Гурову черно-белого котенка, протянула ей.

– Вот, – просто сказала Елена. – Это сын нашей кошки, а она очень хорошо мышей ловит, вот и он тоже будет на них охотиться.

Согревшийся дорогой под пальто, а теперь вытащенный наружу, котенок, как пушистая игрушка, лежал в ладонях Елены, откуда его и забрала Людмила Алексеевна.

– Какая прелесть, – прошептала она, осторожно прижимая его к себе.

«Мр-р-р, мр-р-р», – громко замурчал котенок и, как и все его собратья, почему-то полез по платью Людмилы Алексеевны вверх к шее, поближе к волосам,

– Ой, как щекотно, – невольно рассмеялась она. – И мурчит так забавно. Мыр, мыр, ты у нас Маркиз будешь.

– Да уж, – тихонько заметил Василий Семенович. – Много он мышей с такой кличкой наловит.

– Да нет у нас мышей, – шепотом ответил ему Гордей, с улыбкой глядя на счастливое лицо своей мамы.

– Как это нет? – удивился Задрипкин.

– Так я же для себя дом строил, ни одной щелочки им не оставил, – объяснил Гордей.

– Так прогрызут же, – уверенно заявил Василий Семенович.

– Бетон? – невинно уточнил Гордей.

– Ладно, хвались давай своим погребом – надо же туда припасы спустить, – потребовал будущий тесть.

– Ой, да и нам надо за дело приниматься, – спохватилась Анфиса Сергеевна. – Мужиков-то с дороги покормить надо. Пойдем, Люсенька, ты здесь хозяйка, вот и показывай, что у тебя где. Ты командовать будешь, а уж мы с дочкой у тебя на подхвате: чего порезать, почистить и так далее. Ты, отец, с Ванечкой гостинцы сначала в кухню занесите, мы отберем чего надо, а уж потом вниз спускать будете.

Гуров смотрел на Анфису Сергеевну, слушал ее и восхищался – простая деревенская баба с образованием в лучшем случае восемь классов вела себя в этой ситуации как опытный дипломат. А точнее, просто как настоящая женщина понимает, что ее дочери со свекровью бок о бок многие годы жить, и, желая ей счастья, старается наладить между ними добрые, родственные отношения.

Людмила Алексеевна, конечно же, понимала, что на кухню пойти необходимо, но даже не пошевелилась, а стояла с котенком на руках и растерянно смотрела вниз, где на ее ноге уютно, словно подложив себе под голову вместо подушки ее пушистый тапочек, безмятежно спал щенок, и она боялась пошевелиться, чтобы не потревожить его. Елена подняла щенка на руки, и женщины наконец-то смогли пойти по делам.

– Ох и разбалует она их, – горестно покачал головой Василий Семенович.

– Да ладно тебе, батя, не бухти, – примиряюще заметил Гордей. – У мамы так мало радости было в жизни, пусть хоть теперь живет и делает что хочет. Главное, чтобы ей хорошо было.

– И то правда, – согласился тот.

Они подхватили каждый по узлу и двинулись вслед за женщинами. Гуров тоже хотел было помочь, но, вспомнив о том, что тяжести ему теперь поднимать нельзя, выбрал себе куль полегче, горестно подумав: «Ну, вот ты уже и беречь себя стал, а там и жалеть начнешь».

На кухне дым стоял коромыслом. Анфиса Сергеевна с дочерью сноровисто ковырялись в различных коробках, узлах и корзинах, что-то отрезали, доставали и убирали в холодильник или выкладывали на стол, а Гордей с будущим тестем сновали между кухней и погребом, перетаскивая ненужные коробки и свертки. Людмила Алексеевна тем временем сидела в большом глубоком кресле в углу, на коленях у нее резвился котенок, а рядом примостился и тут же уснул щенок, и она, глядя на того и другого, выглядела совершенно счастливой. Анфиса Сергеевна же не только работала, но и говорила, почти не переставая, тактично и ненавязчиво вовлекая Людмилу Алексеевну в разговор – видимо, она считала, что так они быстрее подружатся.

– Я, Люсенька, бульон-то загодя еще дома сварила, нам его теперь только заправить, и супчик будет готов. Курочка-то наша, деревенская, ох и долго варится по сравнению с вашими, городскими. Зато дух от нее. – Она шумно потянула носом. – Одним запахом сыт будешь. Лапшичку свою домашнюю привезла, а уж картошечка у нас – одно объедение. Белоснежная, рассыпчатая, будет у нас куриный суп-лапша. А вот насчет второго я сомневаюсь. Ты как думаешь, Люсенька? Нам картошечку отварить или поджарить?

– Я не знаю, Анфиса Сергеевна, – пожала плечами Кузнецова.

– Да что ж ты меня, Люсенька, как неродную, по имени-отчеству? – с ласковой укоризной спросила та и сама же ответила: – Это ты с непривычки, наверное, а вот как привыкнешь, то, как все, Фисой звать будешь. Ты какую больше любишь?

– Жареную, – смущенно ответила Людмила Алексеевна и, поколебавшись, добавила: – Фиса.

– Вот и славно, – обрадовалась Анфиса Сергеевна. – Сейчас мы ее и сготовим. И котлеток нажарим. Фарш-то я тоже дома накрутила, чтобы здесь не возиться.

– Давайте я тоже что-нибудь делать буду, а то неудобно получается – вы работаете, а я сижу как барыня, – робко предложила Людмила Алексеевна.

– Вы отдыхайте, мама. Вам поправляться надо, сил набираться, – заметила Елена.

Делать в данный момент Гурову было совершенно нечего – не в санаторий же возвращаться. Ехать в область поздно, к тому же все самые свежие новости придут в первую очередь именно сюда, да и запахи по кухне витали совершенно умопомрачительные. Вот он и стоял у окна, наблюдая эту суету. И чем дольше на все это смотрел, тем безрадостнее ему становилось. Он представлял себе, как в недалеком будущем Елена будет хозяйничать в этой кухне уже на совершенно законных основаниях: печь пироги и готовить что-нибудь такое же вкусное, запеченного в тесте поросенка, например, или гуся с яблоками, варить варенье или консервировать, чтобы потом, поставив это на стол, радовать мужа. А Гордей будет торопиться домой, где его ждут не дождутся не только мать, но и жена, где стол ломится, а по вечерам уютно шумит самовар. И они втроем будут долго чаевничать, обсуждая все на свете: что в саду цветы распустились, а паршивец Маркиз точил когти об обивку на кресле, что Веста погрызла угол тумбочки, и прочие житейские мелочи, из которых, по большому счету, и складывается счастливая семейная жизнь.

Нет, никто, и в первую очередь сам Гуров, не сказал бы, что он несчастлив в своей семейной жизни, но вот такого у него в доме никогда не было. Точнее, было, но в очень давней жизни и не в его доме, а в доме его родителей, когда Клава еще была жива. Тогда-то пахло в нем пирогами, суетилась у плиты Клава, стремясь повкуснее накормить их всех. А сейчас? В погоне за фигурой – а как артистке за ней не следить, если это ее хлеб? – Мария вечно сидела на различных диетах, фруктах, овощах, всяких низкокалорийных салатиках и тому подобном. Какие уж тут пироги? Да и не было в их семье вечерних посиделок с чаепитием. Да когда разговоры разговаривать, если он приходил домой поздно вечером совершенно без сил, а у нее – то съемки, то спектакли. Встречались по вечерам в постели, а там не до разговоров, да по утрам на кухне, прежде чем разбежаться каждый в свою сторону. Может, потому и жили мирно, каждый своей жизнью, со своей работой, интересами и редко встречались. И впервые за все это время Гуров подумал о том, что жизнь ему что-то недодала. Но виноват в этом был прежде всего он сам, потому что характер – это судьба, а характер у него был нелегким, но веселее ему сейчас от этого не стало.