Муравьев презрительно скосил глаза.

– П-п-аззвольте! Пажжалуйста… Как вы, обер-офицер, говорите с полковником! – начальственным тоном заявил Муравьев. – Вы з-заб-бываетесь!..

– Я и не знал, что в демократической армии существует чинопочитание, – с иронией воскликнул Ажогин. – Кроме того, я председатель дивизионного комитета, выборный от пяти тысяч казаков, и не мне с вами, а вам со мною нужно считаться.

Муравьев опешил от такого стремительного натиска. А Ажогин так и сыпал. Хороша, мол, честность большевиков, хорошо их слово! Дыбенко клянется и божится, что никто и тронуть не смеет, а уже начинаются аресты.

– Я ничего не знал, – сказал Муравьев.

– Да где вы были тогда, когда мы переговаривались?

– Я был в поле…

– Пока вы были в поле и ничего не делали, все было сделано без вас.

Начался длинный, бурный спор, потом помирились. Муравьев заявил, что он извиняется перед нами и сел за стол, а с ним и его свита. Вдруг вспомнили, что где-то видались на войне, были вместе, и перед нами вместо грозного вождя большевиков оказался добрый малый, армейский забулдыга-полковник, и офицеры стали говорить с ним о подробностях боя под Пулковом и о потерях сторон. Мы скрыли свои потери. У нас было 3 убитых и 28 раненых, большевики, по словам Муравьева, потеряли больше 400 человек.

Спор о моем аресте был исчерпан, но множество вопросов было еще не решено, и ко мне в комнату пришел Дыбенко и подпоручик одного из гвардейских полков Тарасов-Родионов, человек лет тридцати с университетским значком.

– Генерал, – сказал Тарасов, – мы просим вас завтра поехать со мною в Смольный для переговоров. Надо решить, что делать с казаками.

– Это скрытый арест? – спросил я.

– Даю вам честное слово, что нет, – сказал Тарасов.

– Я ручаюсь вам, генерал, – сказал Дыбенко, – что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 мы вернем вас обратно.

– Вы понимаете, – сказал Тарасов-Родионов, – или нам придется арестовать и разоружить ваш отряд, или взять вас для переговоров.

– Хорошо, я поеду, – сказал я.

– Я поеду с вами, – решительно заявил и.д. начальника штаба, полковник С.П. Попов.

Когда офицеры штаба узнали, что я еду в Смольный, они стали настаивать, чтобы я взял с собою и их. Особенно домогались мои адъютанты, подъесаул Кульгавов и ротмистр Рыков, но я попросил поехать с собою только сына подруги моего детства – Гришу Чеботарева, который знал, где находится моя жена, и должен был уведомить ее, если бы что-либо случилось…

До утра во дворце продолжался шум и гам. То арестовывали, то освобождали офицеров. Матросы явно ухаживали за казаками и льстили им.

– В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки, – остальное дрянь одна.

– Соединимся, товарищи, вместе, и Россия наша. Пойдем вместе.

– На Ленина! – лукаво подмигивая, говорил казак.

– А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый…

– Так чего же вы, товарищи, воевали? – говорили казаки.

– А вы чего?

И разводили руками. И никто не понимал, из-за чего пролита была кровь и лежали мертвые у готовых могил, офицер оренбурец и два казака, и страдали по госпиталям раненые…

XXV. В Смольном

Перед рассветом выпал снег и тонкой пеленой покрыл замерзшую грязь дорог, поля и сучья деревьев. Славно пахнуло легким морозом и тихою зимою.

Автомобиль должны были подать к 8 часам, но подали еле к 10. Тарасов-Родионов волновался и нервничал. То просил меня выйти, то обождать в коридоре. Рошаль собрал вокруг себя на внутреннем дворцовом дворе всех матросов и, ставши на телегу, что-то говорил им. У дворца громадная толпа солдат и Красной гвардии и это нервит Тарасова, он отдает дрожащим голосом приказания шоферам.

Мы садимся. Впереди Попов и Гриша Чеботарев, сзади я и Тарасов-Родионов. Автомобиль тихо выезжает из дворцовых ворот.

Какой-то громадный солдат в пяти шагах от нас схватывает винтовку на изготовку и кричит:

– Стрелять этих генералов надо, а не на автомобилях раскатывать!

Тарасов мертвенно-бледен. Я спокоен – тот, кто выстрелит, тот не кричит об этом. Этот не выстрелит. Я смотрю в злобные серые глаза солдата и только думаю: за что? – он и не знает меня вовсе.

– Скорее! скорее! – говорит Тарасов шоферам, но те и сами понимают, что зевать нельзя.

Автомобиль поворачивается налево и мчится мимо статуи Павла I, стоящего с тростью и засыпанного белым чистым снегом, мимо обелиска, поворачивает еще раз – мы на шоссе.

В Гатчине людно. Шатаются солдаты и красногвардейцы. У Мозино мы обгоняем роту Красной гвардии. Она запрудила все шоссе, автомобиль дает гудки, и красногвардейцы сторонятся, косятся, бросают злобные взгляды, но молчат.

Под Пулковом из какого-то дома по нас стреляли. Одна пуля щелкнула подле автомобиля, другая ударила в его кран.

– Скорей! – говорит Тарасов-Родионов.

Третьего дня здесь был бой. По сторонам дороги видны окопы, лежат неубранные трупы лошадей оренбургских казаков, видны воронки от снарядов.

За Пулковом Тарасов-Родионов становится спокойнее. Он начинает мне рассказывать, сколько счастья дадут русскому народу большевики.

– У каждого будет свой угол, свой домик, свой кусок земли. И у вас будет покой на старости лет.

– Позвольте, – говорю я, – но ведь вы коммунисты, как же это у меня будет свой дом и своя земля. Разве вы признаете собственность?

Молчание.

– Вы меня не так поняли, – наконец, говорит Тарасов. – Все это принадлежит государству, но оно как бы ваше. Не все ли вам равно? Вы живете. Вы наслаждаетесь жизнью, никто у вас не может отнять, но собственность это действительно государственная.

– Значит, будет государство, будет Россия? – спрашиваю я.

– О! да еще и какая сильная! Россия народная! – отвечает восторженно Тарасов-Родионов.

– А как же интернационал? Ведь Россия и Русские это только зоологическое понятие.

– Вы меня не так поняли, – говорит Тарасов и умолкает.

Мы въезжаем в Триумфальные ворота. Когда-то их любовно строил народ для своей победоносной гвардии, теперь… где эта гвардия?

– Увижу я Ленина? Представят меня перед его светлые очи? – спрашиваю я Тарасова.

– Я думаю, что нет. Он никому не показывается. Он очень занят, – говорит Тарасов.

Знакомые, родные места. Вот Лафонская площадь, вот окна конюшни казачьего отдела, манеж № 1, где я провел столько счастливых часов, служа в постоянном составе школы. Там дальше на Шпалерной моя бывшая квартира. Не нарочно ли судьба дает мне последний раз посмотреть на те места, где я испытал столько счастья и радости… Печальное предчувствие сжимает мое сердце.

Последствие усталости, бессонных ночей, недоедания, слабость?… Не