был подчинен председателю КГБ) и всегда в своих заключениях писали то, что больше устроит высокое начальств.

Больше того, Тополянский предполагает, что причиной смерти Сахарова могли стать артериальная гипертензия (гипертоническая болезнь) с неадекватным лечением, а внезапный подъем артериального давления сыграл роковую роль. Это уже третий из возможных вариантов смерти Сахарова от естественных причин (еще два изложили профессор Я. Л. Рапопорт и профессор В. Серов из института им. Сеченова в статье «Болезнь академика Сахарова» в журнале «Врачъ» в августе 1995 года). Но при этом и Тополянский указывает, что бурые пятна на черепной коробке головы Сахарова, столь взволновавшие молодых людей, вероятнее всего – следствие медикаментозного вмешательства.

Таким образом, перебирая все доступные сегодня материалы о смерти Андрея Дмитриевича, а также официальное заключение патологоанатомов о его смерти17, приходиться считать, что Сахаров – человек не молодой, не очень здоровый и, бесспорно, после заседания Верховного Совета находившийся в состоянии стресса, мог умереть и естественной смертью. Но это была бы слишком большая и очень своевременная удача и для Комитета государственной безопасности СССР и для всего советского руководства. Другие имеющиеся в нашем распоряжении материалы и свидетельства заставляют меня (да и не только меня) в этой счастливой для КГБ случайности сомневаться. Я уверен, что Сахаров был убит.

Любопытным свидетельством со мной поделился Александр Грибанов в бытность свою директором архива Сахарова в Брандейском университете. Кто-то из стоявших в смежной с прозекторской комнате обратил внимание, что кроме группы близких Андрея Дмитриевича там находились два никому не известных молодых человека с радиотелефонами в руках, что было тогда очень большой редкостью. Через час или полтора после начала вскрытия, но задолго до его завершения, из прозекторской вышла Наталия Рапопорт, находившаяся там с отцом, которому был девяносто один год. Все бросились к ней с вопросами:

– Ну как? Какие результаты?

– Папу поразили бурые пятна на поверхности черепа…

Почему-то именно это сообщение очень испугало молодых людей и оба они начали звонить по радиотелефонам – по-видимому, своим начальникам:

– Они обнаружили желтые (именно желтые в рассказе Грибанова. – С. Г.) пятна на черепе.

По-видимому, получили указание не суетиться и успокоились.

Рапопорт, не имевший, естественно, опыта вскрытия тел ирландских террористов, как опытный врач находит (возможную?) причину внезапной смерти очень немолодого и далеко не здорового человека: остановка сердца в результате нарушения в аппарате регуляции сердечных сокращений.

Наталья Рапопорт вспоминает:

…Домой мы возвращались ночью. В машине папа продолжал обсуждать результаты вскрытия. Его очень поразило, что вскрытие не обнаружило следов перенесенного инсульта: Андрей Дмитриевич определенно выглядел как человек, перенесший инсульт. Елена Георгиевна рассказала, что симптомы перенесенного инсульта появились у Андрея Дмитриевича после горьковской больницы: изменилась и стала нетвердой походка, изменился почерк, появились непроизвольные движения челюсти… Несколько лет тому назад, просматривая американские медицинские справочники в поисках подходящего вещества для одного из моих проектов, я наткнулась на описание группы психотропных средств, передозировка которых вызывает точно такие же, симулирующие инсульт симптомы, какие наблюдались у Андрея Дмитриевича. Не этими ли средствами «лечили» Андрея Дмитриевича в горьковской больнице?

Еще папу поразило благополучие сосудистой системы Андрея Дмитриевича, «почти как у молодого человека». Папа сказал тогда с горечью: «Если бы Андрей Дмитриевич не умер вчера, он мог бы жить еще много лет… Хотя, конечно, такое больное сердце могло остановиться в любой момент – достаточно было, быть может, случайного и несильного толчка в грудь.

С гибелью Андрея Дмитриевича надолго отсрочилась и надежда на демократическое развитие России. Из трех сил, действовавших тогда в стране, Комитет государственной безопасности со своими сотрудниками в МИД’е, ЦК ВЛКСМ и теперь даже в ЦК КПСС был в подавляющей своей части наиболее агрессивным и наиболее тоталитарно-консервативным.

Сами похороны Андрея Дмитриевича стали характерной демонстрацией положения в стране.

Прощание с Сахаровым для людей относительно близких (не помню, по какому принципу шел отбор) было в ФИАН’е на Ленинском проспекте. Но весь проспект был запружен десятками, если не сотнями тысяч человек – многие об этом знали.

Накануне мне позвонила Ирина Алексеевна Иловайская и попросила возложить венок от имени премьер-министра Италии, с которым я незадолго до этого встречался. Из Харькова приехал Генрих Алтунян. На Ленинском проспекте милиции было мало: наблюдали за порядком, стояли в двух цепях вокруг института молодые научные сотрудники, члены демократических общественных организаций. Им вполне удавалось поддерживать порядок, объяснять, что прощание с Сахаровым и траурный митинг будет в Лужниках, а здесь только свои, близкие. Меня многие знали, и хоть мы с Генрихом пришли с довольно большим опозданием – надо было получить заказанный венок, – и в скорбной толпе, и в обеих цепях добровольного кордона нас пропускали без большого труда. Минут пять мы постояли с Еленой Георгиевной – больше было нельзя: к ней шли сотни знакомых и полузнакомых людей.

На главном митинге, по дороге к нему и после него я был где-то в массе людей. Все, что там происходило, хорошо описал Андрей Шил-ков в последнем номере «Гласности»:

Нам позволили проститься…

К сожалению, рассказ о прощании с Андреем Дмитриевичем Сахаровым приходиться начинать со слов: «Когда нам разрешили пройти…», ибо с демонстрации ИХ власти, ИХ прав началась гражданская панихида в Лужниках. Ближайшая станция метро была закрыта с утра, прекратилось движение транспорта по Комсомольскому проспекту, все подходы к Лужникам были перегорожены. Приходилось прорываться чуть ли не с боем, чтобы на площадке перед стадионом отдать последний долг Андрею Дмитриевичу. Прорывались по-разному: кто-то, собравшись большой группой, просто сметал ограждение, чтобы хоть часть из них прорвалась, кто-то искал обходных путей через железнодорожную насыпь, кто-то со вздохом поворачивал обратно… А милиция наслаждалась, то закрывая проход, то разрешая кому-то пройти. Преодолев по удостоверению «Гласности» второй круг оцепления, я услышал, как вальяжный генерал в каракулевой папахе сказал по рации: «Ну, пропускайте помаленьку, маленькими партиями…». Разрешил, значит…

Избитое сравнение «и небо плакало». Но, в самом деле, Москва, еще недавно занесенная снегом, была просто залита водой: дождь со снегом, жидкое месиво под ногами и вереницы людей, тянущиеся в одном направлении. Никто ни о чем не спрашивал. Тот, кто не знал дороги, просто присоединялся к молча бредущей цепочке и шел со всеми, пока не застревал у очередного кордона. Я не видел ни озлобления, ни спортивного азарта «прорваться», как это обычно бывает при попытках властей что-то блокировать… Было недоумение – недоумение от еще неосознанной утраты и абсурдности творившегося вокруг.

К часу дня площадка перед стадионом была заполнена. Сотни тысяч человек молча ждали