беспробудным сном Марса и бдительной настороженностью Венеры[204]. Ни в «Турнире» Полициано, ни в его непосредственном источнике, у Лукреция, такого нет[205]. Это тем более нуждается в объяснении, что ничего подобного нет и на античном барельефе, с которого, как показал Э. Титце-Конрат, Боттичелли взял общую композицию[206][207]. Более того, у Фичино этот отрывок отнюдь не случаен. Философ часто обращается к своей любимой доктрине о взаимном «темпераменте» планет. (Эта же тема, кстати, лежит в основе дюреровской «Меланхолии»[208]). Что он не был одинок в таком толковании, знают все, читавшие чосеровские «Жалобы Марса» — причудливое переплетение астрологии с мифологией, тем не менее, вполне понятное современникам[209]. Вот что мы узнаем о господстве Венеры над Марсом:

And she hath take him in subjeccioun,

And as a maistresse taught him his lessoun…

For she forbad him jelosye at alle,

And crueltee, and bost, and tyrannye;

She made hym at hir lust so humble and talle,

Taht when hir deyned caste on hym her ye,

He took in patience to lyve or dye;

And thus she brydeleth him in hir manere,

With no-thing but with scourgyng of hir chere.

«И она взяла его в полон,

и запретила ему всякую ревность,

и свирепость, и властность,

и в своем вожделении он смирился настолько,

что, когда она соблаговолила обратить на него взор,

он готов был покорно жить или умереть;

и так она обуздала его на свой обычай

ничем иным, как уздою своей ласки».

Подобного рода стихи — полезное напоминание, что астрологическое истолкование мифа вовсе не исключает нравоучения. Власть нежной Венеры над свирепым Марсом прекрасно вписывается в фичиновскую концепцию богини. В таких отрывках грань между значением и действенностью стерта, и провести ее слишком четко — значит, скорее всего, подменить символ чем-то иным. То же можно сказать в данном случае о комплексе взаимосвязанных астрологических и нравственных утверждений. Согласно старым источникам, Чосер хотел польстить вполне определенным людям[210]. Фичино в не меньшей мере был склонен применять общую доктрину к частному поводу. Так что астрологические или нравственные обертоны боттичеллиевской картины «Марс и Венера» вовсе не исключают, что она могла быть написана для конкретного случая.

Есть два указания на то, что так оно и было. Первое связано с наблюдением графа Планкетта, что амуры (amorini) или сатиры (satyrini), играющие вокруг Марса и глумящиеся над его бессилием, — эхо античного экфрасиса, описания «Александра и Роксаны» у Лукиана. Упоминание это как-то выпало из искусствоведческой литературы и понятно, почемутрудно вообразить, что такого рода незначительный мотив позаимствовали из античного источника и приспособили к другому сюжету. Однако мы должны либо признать сходство, либо счесть его простым совпадением. Последнее маловероятно, учитывая то рвение, с каким в ту эпоху искали описания античных картин. Отрывок из Лукиана звучит так:

«По ту сторону картины другие эроты играют среди оружия Александра: двое несут его копье, подражая носильщикам, когда они сгибаются под тяжестью бревна; другие два, взявшися за ремни щита, тащат третьего, возлежащего на царском доспехе; один залез в панцырь, лежащий вверх выпуклой поверхностью, и сидит точно в засаде, чтобы испугать других, когда они поравняются с ним, таща щит»[211].

Использование отрывка из такого серьезного источника само по себе доказывает, что картина Боттичелли — отнюдь не «наивный» пересказ мифа. Она тоже должна была основываться на программе, составленной гуманистом, и, если автор включил мотив из греческого писателя, то сделал это, надо полагать, ради лукиановского толкования, столь дорогого сердцу ренессансных ученых.

«Не ради забавы и не себе все это изобразил Аэций, но для того, чтобы показать любовь Александра к военным делам, так же и то, что, любя Роксану, он не забывает оружия. Впрочем, картина сама по себе поистине кажется брачной, напоминая Аэцию дочь Проксенида, — он ведь сам вернулся, вступив в брак, заключенный наравне с браком Александра и при участии царядружки, и в награду за изображение брака получил действительный брак».

Если «Марс и Венера» — «брачная картина», то она продолжает традицию кассоне (итал. cassone) — свадебных ларей. В кассоне можно иногда определить по гербу, чью свадьбу собирались справлять. Картина Боттичелли менее красноречива, но все же позволяет сделать догадку в этом направлении. В правом углу, где следовало бы располагаться эмблеме, мы видим необычный мотив — осы, влетающие и вылетающие из дупла. Возможно, разгадка проста. Осы — аллюзия на герб Веспуччи, о которых мы уже знаем как о патронах Боттичелли[212]. Не напрашивается ли вывод, что картина была написана к бракосочетанию кого-то из членов этой богатой семьи?[213]

Наше толкование предполагает в картине сложный смысл, с которым не все согласятся. Однако, прослеживая назад наши шаги, мы не находим ничего, противоречащего взглядам и обычаям кватроченто. Свадебная панель в традиции изображения на кассоне — вероятно, как и предполагалось, для кровати — программа, составленная гуманистом, увидевшим историю Марса и Венеры в свете астрологического учения и делающим галантный комплимент супруге, которая «приручает» возлюбленного, мотив из Лукиана, присовокупленный по сходству ситуации, композиция, взятая с античного саркофага и эмблема владельца в правом углу (нет ли здесь пропуска?). Все это вполне представимо в мире Боттичелли. Можно ли сказать то же о романтической интерпретации, видящей в картине еще одно прославление Джулиано и «Прекрасной Симонетты», основанное все на том же «Турнире» Полициано? Часто цитируемый отрывок из поэмы на самом деле — комментарий к турнирному штандарту Джулиано, изображавшему Минерву и Купидона, символы Целомудрия[214]. Они предстают Джулиано во сне. Симонетта-Минерва сечет Купидона, бедняжка зовет на помощь, но Джулиано бессилен, ибо голова Горгоны на щите Минервы не позволяет ему приблизиться. На выручку ему приходят Слава, Поэзия и История, которые объясняют, как снять с дамы доспехи Паллады и оставить ее в белом одеянии. Трудно усмотреть связь между этой куртуазной аллегорией и картиной Боттичелли. Кто-то спит, кто-то одет в белое — на этом список совпадений кончается. Чтобы Джулиано Медичи, Luctus Publicus[215](как называет его памятная медаль), был изображен в таком виде и чтобы поэму Полициано иллюстрировали на такого рода панели — случай беспрецедентный в кватроченто, насколько мы знаем. Реальность, вероятно, много проще и много сложнее, чем представляет ее романтическое толкование.