— То же самое можно сказать и о докторе Грэхеме?

Кэрол засмеялась:

— Джон Грэхем — американец редкой породы. Его совсем не заботят деньги. Он, наверное, единственный университетский профессор в Чикаго, у которого нет машины.

Позже Кэрол подала приготовленный ею ужин. Они были очень добры ко мне, а я рассказывал им о Египте. Я слишком много пил, чувствовал, что сверх меры, много болтал и смеялся. Затем Кэрол куда-то неожиданно ушла. Пошла спать, подумал я, и расценил это как знак того, что вечер окончен. Я встал, чтобы попрощаться с Грэхемом, но он показал мне жестом сесть и спросил, доставая бутылку водки:

— Как насчет того, чтобы на дорожку?

Я развел руками, выпивка совсем развязала мне язык:

— Лучше бы еще вина!

— Водку не уважаешь?

— Позволяю себе только вино.

— По совету аббасидских богословов?!

— Я обожаю эпоху Аббасидов и столько о ней прочитал! Возможно, моя любовь к вину — это попытка вернуться в золотой век арабской культуры, от которого не осталось и следа. Кстати… Не хотите поступить как Харун ар-Рашид[21]?

— А что он сделал?

— Есть историческая притча, что Харун ар-Рашид, хотя он и рубил головы направо и налево (достаточно было дать знак палачу), тем не менее оставался человеком тактичным, тонким, заботящимся о чувствах других. У него был посох, который он клал рядом, садясь выпивать с друзьями. Когда же он утомлялся и хотел, чтобы те ушли, он клал посох себе на колени, и гости понимали, что пора и честь знать. Таким образом, он не ранил их чувства и ни к чему не принуждал.

Грэхем звонко рассмеялся. Развеселившись как ребенок, он поднялся и снял со стены хоккейную клюшку.

— Давай разыграем эту историю. Пусть клюшка будет вместо посоха. Если я положу ее так, значит, пора закругляться.

Мы много разговаривали, уже и не помню о чем, и смеялись. Под действием алкоголя мне захотелось выговориться, и я поделился с ним впечатлениями от случая с черной проституткой. Сначала он хохотал, но под конец истории задумался и сказал:

— Из всего этого ты должен сделать важный вывод. Вот до какой степени нищеты, как ты сам видел, доведены миллионы граждан самой богатой страны в мире. Для меня эта несчастная женщина намного честнее, чем американские политики. Она продает свое тело, чтобы кормить детей, а они разжигают войны, чтобы взять под контроль источники нефти. Им позволено продавать оружие, которым убивают десятки тысяч невинных людей, и купаться в реках миллионных доходов. И другое ты должен понимать: американская администрация контролирует в жизни своих граждан все. Даже отношения между мужчиной и женщиной заключены в строгие рамки!

— Что вы имеете в виду?

— В шестидесятые годы наш призыв к свободным сексуальным отношениям был попыткой начать жить собственными чувствами, выйдя из-под контроля старшего поколения. Сегодня буржуазная мораль обрела полную силу: если ты хочешь признаться американке в любви, то должен сделать это в установленном порядке, как в отношениях с торговой компанией. Во-первых, необходимо провести с ней некоторое время в беседах, при этом ты обязан быть веселым и забавным, во-вторых, нужно пригласить ее на чашечку кофе за твой счет, в-третьих, попросить номер телефона, в-четвертых, повести на ужин в шикарный ресторан, и в конце позвать к себе в гости. Только тогда буржуазные условности дают тебе право с ней спать. И на любом из этих этапов женщина может бросить тебя. Так, если женщина отказывается давать номер телефона или не принимает приглашения, это значит, что отношения с тобой ей неприятны. Но если она прошла с тобой все пять этапов, она тебя хочет.

Я молча смотрел на него, ему стало смешно.

— Видишь, у старого профессора имеются знания в области поважней, чем гистология! — рассмеялся он.

Вечер был прекрасный. Но вдруг раздался резкий звонок. Я впервые заметил, что на стене рядом с диваном установлен домофон. Грэхем поднес трубку к уху, нажал кнопку и радостно закричал:

— Карам, ты почему опоздал?! С тебя штраф! Это мой сюрприз для тебя, — повернулся он ко мне. — У меня есть друг-египтянин.

В трубке послышался неразборчивый шум, Грэхем нажал на кнопку, что-то еще раз пискнуло, и я понял, что открылась входная дверь. Через некоторое время в комнате появился смуглый египтянин лет шестидесяти, стройный, спортивного телосложения, с седыми волосами на пробор и чисто коптскими чертами лица — широкий нос и большие круглые глаза, излучающие ум и печаль, словно он только что сошел с фаюмского портрета[22].

— Разреши представить тебе моего приятеля Карами Доса, — сказал Грэхем. — Он один из лучших кардиохирургов Чикаго. А это мой друг Наги Абдалла Самад, поэт, который учится ради диплома магистра по гистологии.

— Очень приятно, — сказал Карам на хорошем английском.

С первого же взгляда он показался мне самолюбивым и слишком роскошным: белая рубашка с расшитыми рукавами и дизайнерским лейблом на груди, черные элегантные брюки и лаковая обувь. На шее толстая золотая цепь с крестом, утопающим в густых седых волосах. Он производил впечатление скорее кинозвезды, нежели врача. Новый знакомый провалился в мягкое кресло и произнес:

— Извините за опоздание. Я был с коллегами на банкете по случаю выхода на пенсию одного профессора, и вечер затянулся. Но я решил зайти, хотя бы на несколько минут.

— Спасибо, что пришел, — ответил Грэхем.

Карам продолжал тихо, как будто обращался к самому себе:

— Я так много работаю, что в выходные чувствую себя школьником на переменке — хочу радоваться жизни, насколько могу, и повидать как можно больше друзей. Только вот времени, как всегда, не хватает.

— Что будешь пить? — спросил Грэхем, придвигая к нему столик с напитками.

— О, я уже столько выпил, Джон. Но ничего, если выпью еще скотча с содой.

Я спросил его с вежливой улыбкой:

— Вы окончили американский университет?

— Я выпускник медицинского факультета Айн Шамс, но из-за притеснений я эмигрировал в Америку.

— Притеснений?!

— Да, в мое время заведующим отделением общей хирургии был доктор Абдалла Фатах Бальбаа, фанатичный мусульманин, который и не скрывал своей ненависти к коптам. Он верил в то, что ислам запрещает обучать коптов хирургии, поскольку таким образом жизнь мусульманина попадает в руки неверных!

— В это невозможно поверить!