разным социальным кругам, не общаются друг с другом и не дружат – дворяне с мещанами, мещане с купцами. Она же была дочь чиновника невысокого ранга, а подобных семей в округе нет. С крестьянками она дружбу не водила, я думаю.

– Это точно. И спросить не у кого о девице, – вздохнул Евграф Комаровский. – Я утром, пока вас ждал, размышлял… та визгопряха…

– Кто? – Клер не поняла этого русского слова, которое он вставил в свой безупречный английский.

– Скобеиха из трактира в Барвихе. Помните, она упомянула вскользь, что Аглая ходила на старое кладбище к часовне. Мне планы угодий здешних доставили, я их смотрел – то самое кладбище с часовней весьма неблизко отсюда. В окрестностях кладбища произошли два нападения. Конечно, в осьмнадцать лет сто верст не крюк, можно и вдаль пешком прогуляться на целый день. Но что привлекало переписчицу нот на кладбище, как вы думаете?

– Ну, она, на мой взгляд, была романтичной натурой… а старинные кладбища они располагают к…

– К романтизму? – Комаровский усмехнулся. – Это в Англии, мадемуазель Клер. В Италии – римские развалины и кенотафы. В Швейцарии на фоне заснеженных Альп. А у нас здесь немножко все иначе. Давайте прямо сейчас поедем и глянем на сей скорбный уголок?

– На кладбище? На лошадях верхом?

– Я подумал, что вам надо пару деньков отдохнуть от верховых прогулок. – Комаровский оглядел Клер с высоты своего роста и кивнул на дверь, пропуская ее вежливо вперед.

У дома стряпчего их ждал легкий экипаж. На козлах восседал верный Вольдемар. Транспорт он раздобыл на постоялом дворе, заплатив за аренду.

– А вот с ветерком прокачу! А вот на резвой до Разгуляя! – Вольдемар сиял, как медный полтинник, расплываясь в улыбке.

Она подумала – чему так рад графский денщик?

Сели в экипаж и поехали «с ветерком».

Клер смотрела на окрестные поля. И представляла себе Аглаю – как та в своем простеньком платьице в клетку и в дешевой соломенной шляпке-капоре идет через поля, через рощи на старое кладбище. И правда – зачем?

– О чем был ваш роман, который вы писали? – вдруг спросил ее Евграф Комаровский.

– Первый литературный опус. – Клер завязала под подбородком черные шелковые ленты шляпы, чтобы та не слетела на ходу. – Мне казалось, я пишу гениальную новую вещь. О психической природе человеческой, о ее хрупкости, о разуме, о чувствах, об инстинктах.

– Об инстинктах?

– Да, я хотела создать образ женщины, которая не скована условностями в своем поведении, а абсолютно свободна и руководствуется в своем поведении инстинктами… порой… Не всегда, но часто. И что из этого получается. Я назвала свой роман «Идиот»[13].

– Вы его опубликовали?

– Нет. Но именно он познакомил меня с Горди… А Перси… он потом старался отредактировать его и напечатать…

– Поэт Перси Биши Шелли? – спросил Евграф Комаровский. – Муж вашей сводной сестры?

– Да, он всегда и во всем мне помогал. И в моих литературных опытах был ко мне снисходителен. Горди… Байрон сначала заинтересовался, что я не только пою, но и вроде как пишу. А потом быстро остыл. Он воспринимал лишь собственное творчество. Литература как таковая и книги других его мало интересовали. А Перси… Шелли мне помогал по доброте душевной. Мне требовалась колоссальная помощь, я не обладала и половиной того могучего таланта, который вдруг проявился у Мэри на вилле Диодати, когда она писала свой собственный роман.

– «Франкенштейн». Я читал его во французском переводе пару лет назад. Талантливая вещь, ничего не скажешь, – заметил Евграф Комаровский. – Трудно стать не то что писателем, а беллетристом, когда вокруг сплошные гении, правда, мадемуазель Клер? С одной стороны, вам повезло, что вы их всех знали, а с другой… Это как-то угнетает. Смею вас спросить об одной вещи, которая меня крайне интересовала, когда я еще лично не был с вами знаком, но читал о вас в газетах.

– Да. И что вас во мне так заинтересовало, Евграф Федоттчч? – Клер в упор глянула на Комаровского, и тот встретил ее взгляд.

– Почему вы приехали в Россию?

– Вы спрашиваете по долгу службы, как командир корпуса стражи?

– Не как жандарм, нет. Просто хочу знать.

– Ну, я могла бы вам сказать, что мы подружились с Юлией во Флоренции, сблизились духовно, она позвала меня с собой, а у меня к тому времени почти не осталось средств для жизни, и Мэри бедствовала после смерти Шелли… Надо было помогать ей растить детей. Но я скажу вам правду – я отправилась в Россию, потому что надеялась забыть посещения моей темной и изменчивой судьбы, гибельные преследования, казавшиеся неотъемлемыми от моего имени[14].

Евграф Комаровский все смотрел на нее. И Клер продолжила, чтобы сразу поставить в этом вопросе все точки над «i».

– Юлия сказала мне, она узнала из писем из Петербурга, что после суда и казни восставших вы написали прошение о бессрочном отпуске. Что вам и сейчас нелегко выносить тот гнет, который обрушился на вашу голову после всем известных трагических событий со стороны общества, которое вас… отторгает, генерал. Гибельные преследования – осуждение, слухи, домысли, сплетни, вражда – неотъемлемы теперь и от вашего имени тоже. Так что, смею надеяться, вы сможете меня понять.

Денщик Вольдемар на ходу обернулся. Он не знал английского, но был ошеломлен, что с его барином – генералом и такой важной персоной – кто-то смеет говорить таким вызывающим тоном!

– Благодарю за искренность, мадемуазель, – ответил Комаровский.

Клер так и не поняла, что было в его столь бесстрастном тоне.

– Вы считаете, что мы с вами в некоторой степени в одной лодке? Два социальных изгоя? Ну что ж, вам виднее. Я заметил, что некоторые вопросы вы обсуждаете по-мужски прямо и без обиняков. Среди наших барышень и дам это большая редкость. У них в ходу жеманство, чисто женское коварство, порой даже ограниченность взглядов. Вы же совсем иная. Одно то, что вы спокойно и без истерик выносите ужасающие подробности нападений и убийств, о которых мы с вами узнали, делает честь вашей выдержке и уму. Я могу с вами это обсуждать. Мы разговариваем на такие темы, которые редко всплывают в светском разговоре между женщиной и мужчиной. А мы свободны с вами в нашей дискуссии. Я поражен, мадемуазель. Это тоже плоды вашего воспитания?

– Не понимаю вас, объясните.

– Вы прежде обмолвились, что на протяжении всех лет знакомства именно лорд Байрон являлся вашим учителем жизни. Это его школа?

– В чем-то, безусловно, его.

– Ясно. – Комаровский сунул в рот сухую былинку, прикусил (где взял в