Думая о звездах ночь за ночью, я начинаю осознавать «Звезды это слова» и все бессчетные миры во Млечном Пути слова, и в этом мире оно так же. И я понимаю, что где бы ни был, в комнатенке ли, набитой мыслью, или в этой бескрайней вселенной звезд и гор, все это у меня в уме. Нет нужды ни в каком уединении. Так любите жизнь за то, что она такая, и вообще никаких предубеждений умом своим не лепите.

Что за странные сладкие мысли приходят к тебе в горном уединенье! – Однажды ночью я сообразил, что, когда людям даришь понимание и поощрение, в глазах у них робеет забавный кротенький детсконький взглядик, что б ни делали, они не уверены, что это было правильно – ягнятки по всему миру.

Ибо когда осознаешь, что Бог есть Всё, понимаешь, что надо всё и любить, сколь бы скверно ни было оно, в пределе это не хорошо и не плохо (прикиньте прах), это просто было то, что было, что есть, чему пришлось явиться. – Некая драма учить чему-то что-то, некую «презренную субстанцию божественнейшего явленья».

И я осознал, что вовсе не нужно мне прятаться в опустошении, но я могу принять общество на радость ли, на горе, как жену, – я видел, что, если б не шесть чувств, зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса и мышления, самости этого, коя не существует, не было б и никаких явлений для восприятия вообще, да и фактически самих шести чувств или самости. – Страх угасания гораздо хуже, чем само угасание (смерть). – Гнаться за угасанием в старом нирваническом смысле буддизма до крайности глупо, как на это указывают мертвые в безмолвии своего блаженного сна в Матери Земле, коя все равно есть Ангел, зависший на орбите в Небесах. —

Я просто лежал на горном лугосклоне в лунном свете, головой в траве, и слышал безмолвное признание моих преходящих горестей. – Да, так возьми и достигни Нирваны, когда ты уже в ней, попробуй достигнуть вершины горы, когда ты уже там и надо только остаться – тем самым, остаться в Нирванном Блаженстве, и вся недолга и мне, и тебе, без усилий, вообще-то, и без пути, без дисциплины, но лишь знать, что все пусто и пробуждено, Виденье и Кино во Вселенском Разуме Бога (Алайа-Виджняна) и оставаться в этом более-менее мудро. – Ибо само безмолвие есть звук алмазов, что могут прорезать собой все, звук Святой Пустоты, звук угасания и блаженства, то кладбищенское безмолвие, что как молчанье улыбки младенца, звук вечности, благословенности, в которую точно стоит верить, звук ничего-никогда-не-случалось-кроме-Бога (что я вскоре услышу в шумной Атлантической буре). – Существует лишь Бог в Его Излученье, не существует Бог в Его мирной Нейтральности, не существует и не не существует Божья бессмертная первозданная заря Отца-Неба (сей мир сию самую минуту). – И я сказал: – «Останься в этом, никаких тут измерений ни у каких гор или комаров и целых млечных путей миров —» Потому что ощущение есть пустота, старость есть пустота. – Тут только Золотая Вечность Божьего Разума, так практикуй доброту и сочувствие, помни, что люди не отвечают в себе как люди за свое невежество и недоброту, их следует жалеть, Бог это и жалеет, потому что кому о чем есть что сказать-то, коли все есть лишь то, что оно есть, свободное от интерпретаций. – Бог не «достигатель», он «пребыватель» в том, что есть всё, «выжидатель» – одна гусеница, тысяча волосков Бога. – Так знай постоянно, что есть лишь ты, Бог, пустой и пробужденный и вечно свободный, как нечетные атомы пустоты повсюду. —

Я решил, что, когда вернусь к миру там внизу, постараюсь держать ум свой чистым средь мутных человеческих идей, курящихся фабриками на горизонте, сквозь которые я пойду, вперед…

Когда я спустился в сентябре, в лес явилась прохладная старая золотистость, предвещая холодные рывки и мороз, и возможную воющую пургу, что покроет мою хижину полностью, если только те ветра на вершине мира вдруг не оставят ее лысой. Достигнув изгиба тропы, за которым хижина исчезнет, а я нырну к озеру встретить катер, который меня вывезет отсюда и домой, я повернулся и благословил Пик Опустошения и маленькую пагоду на вершине, и поблагодарил их за убежище и урок, что мне преподали.

Я сберег все до цента, а потом вдруг спустил все на большую достославную поездку в Европу или еще куда, и мне при этом к тому ж было легко и весело.

Заняло несколько месяцев, но я наконец купил билет на югославский сухогруз курсом от Терминала Буш в Бруклине на Танжер, Марокко.

Отплыли мы февральским утром 1957-го. Мне одному досталась целая двухместная каюта, все мои книги, мир, покой и прилежанье. В кои-то веки я собирался быть писателем, которому не приходится выполнять чужую работу.

Газгольдерные города Америки, тающие за волнами, вот мы уже прем по Атлантике, и бегство наше займет двенадцать дней до Танжера, этого сонного арабского порта по другую сторону, – и после того, как западно-взволнованная земля скрылась под барашком, шлеп, бах, мы слегка наткнулись на бурю, которая нарастает до утра среды, волны высотой в два этажа перехлестывают нам через бак и разбиваются на нем, и пенятся в иллюминатор моей каюты до того, что на моем месте любой старый морской пес пригнется, а тех несчастных югославских мудил отправляют закреплять разболтавшиеся грузовики и морочиться с фалами и хлесткими свистящими линями в соленой грубодребной трепке, блям, только потом я сообразил, что у этих крепких славян в каютах были припрятаны два маленьких котенка, и после того, как шторм стих (а мне было сияющее белое виденье Бога в треморах мысли моих, как подумаешь, что нам может прийтись спускать шлюпки в безнадежной неразберихе горногромоздящихся морей – пау пау пау волны накатывают круче и круче, выше и выше, до утра среды, когда я выглянул в иллюминатор после беспокойного попыткосна на животе с подушками по обоим бокам, чтоб не шкивало, гляжу и вижу вал столь громадный и надвигается на меня, как Иона, с правого борта, я глазам своим просто не верю, просто не могу поверить, что сел на этот югославский сухогруз ради большой поездки в Европу просто-напросто не в то время, просто на судно, что и впрямь возьмет и перевезет меня на другой берег, а сам пойду к коралловому Харту Крейну в те подводные сады) – бедненькие котики, что, когда шторм утих и луна вышла и стала похожа на темную маслину, пророчествующую Африку (О история мира полна маслин), вот две маленькие шастьпасти сидят лицом друг к другу на спокойной восьмичасовой крышке люка в спокойном Пучеглазовом лунном свете Морской Карги, и я наконец убедил их зайти ко мне в каюту и помурчать у меня на коленях, пока мы впоследствии нежно покачивались к другому брегу, Африкскому, а не тому, на который нас вынесет смерть. – Но в миг шторма я не был так борз, как сейчас, когда пишу об этом, я был уверен, что это конец, и впрямь видел, что всё есть Бог, что никогда ничего не случалось, кроме Бога, неистовствующее море, несчастное комковатое одинокое суденышко, плывущее за всякий горизонт большим длинным измученным корпусом и без какого-либо произвольного представления о каком бы то ни было из пробужденных миров либо каких-то мириад Дэв, несущих ангельские цветы к тому месту, где изучался Алмаз, шкиваясь, как бутылка в воющей пустоте, но довольно скоро феечные холмы и медовые бедра возлюбленных Африки, собак, кошек, кур, берберов, рыбьих бошек и кучерявых поющих плакальщиков моря с его звездой Марии и белым домом-маяком мистериозо навзничь – «Что вообще был тот шторм?» удалось мне осведомиться посредством жестов и свинского английского у моего светловолосого дневального по каюте (залезь на мачту, стань Пипом-блондином), а он говорит мне только «БУРАПУШ! БУРАПУШИ!» со свинячим «пух» губ, что, позже от англоговорящей пассажирки я выясняю, значит всего-навсего «Северный Ветер», такое имя дадено Северному Ветру в Адриатике. —