В России ничего подобного предпринято не было. Несмотря на призывы общественности к правительству признать роль рабочих организаций и попытаться привлечь их к общему делу, предубеждение царской бюрократии к профсоюзам не изменилось. Более того, сохранялось в целом негативное отношение власти и к деловым кругам, и к общественной инициативе вообще; государство с недоверием и опаской взирало на им же санкционированную систему военно-регулирующих органов, рассматривая их прежде всего как уступку предпринимателям и «общественности». Потому, применяя термин «государственный капитализм» к России, видимо, следует иметь в виду его особенность — здесь власть до февраля 1917 г. по сути своей была социально чужда предпринимательской массе, фактически даже антибуржуазна, и не стремилась урегулировать отношения между трудом и капиталом, чтобы избежать роста социальной напряженности. После Февральской революции новое поколение либеральных политиков попыталось наладить сотрудничество с «организованным трудом», но было уже поздно. В то время как Германия достигла компромисса между трудом и капиталом, в России дело завершилось установлением контроля над предприятиями со стороны фабрично-заводских комитетов.

Общей для всех воюющих стран являлась и проблема обеспечения населения продовольствием. Мобилизация в армию значительного мужского контингента повсюду негативно повлияла на состояние сельхозпроизводства. Великобритания и Франция сумели предотвратить продовольственный кризис отчасти путем наращивания поставок из США, отчасти благодаря стимулированию собственных производителей к расширению посевных площадей и, соответственно, увеличению производства продовольствия. Германия же и Россия не смогли избежать продовольственных затруднений. При этом в России, в отличие от ее главного военного противника, продовольственных ресурсов, несмотря на снижение урожайности, было достаточно, поскольку в годы войны вывоз хлеба из страны прекратился. Однако расстройство транспортной системы затрудняло доставку произведенного зерна в районы потребления. При этом царское правительство пыталось преодолеть дефицит продовольствия путем ограничения частной торговли и ее замены государственными и общественными распределительными организациями. Несмотря на очевидную недостаточность этих мер, вводить систему жесткого нормирования потребления продовольствия российские власти не решились из опасений социального взрыва.

Германское правительство, напротив, ввело нормирование продовольственного обеспечения. Это вызвало серьезное недовольство населения и безусловно привело к временному росту социальной напряженности, однако для Российской империи отказ от такой политики обернулся катастрофой. Продовольственный кризис зимы 1916–1917 гг. послужил благоприятной почвой для массовых протестных движений, которые в итоге завершились Февральской революцией.

Война перевернула весь уклад жизни европейских стран, привела к сокращению численности населения в результате огромных потерь на фронте, сорвала с насиженных мест миллионы людей. Помимо деформации естественных общедемографических процессов (сокращение брачности и рождаемости, дисбаланс половозрастного состава населения и т. д.) война повлекла за собой важные тендерные перемены: в условиях массовой мобилизации в армию мужчин существенно повысился уровень социализации женщин, которые оказались небывало широко представлены в хозяйственной жизни страны, а также в общественных и филантропических организациях.

На общеевропейском фоне Россия выделялась беспрецедентными масштабами вынужденных перемещений населения, что являлось значимым признаком нового, тотального характера войны. Основной миграционный поток составили беженцы из прифронтовой полосы. Значительная их часть, лишившись имущества и работы, двигалась на восток и оседала в глубоком тылу. В отношениях с местными властями и населением беженцы создавали новое «поле» социального напряжения, требуя жилья, трудоустройства, медицинского, продовольственного и иного обеспечения. Решение многих из этих проблем государство и общество вынуждено было брать на себя. Поддержка вынужденных переселенцев тяжким бременем ложилась на провинциальный социум и подрывала местные системы здравоохранения и социального обеспечения, и без того работавшие на пределе возможностей. Конечно, подобные проблемы вставали и в других странах, часть территории которых была оккупирована вражескими войсками. Тем не менее нигде проблема беженцев не превратилась в такой грозный вызов для центральной и местной администрации, а также общественных организаций, как в России.

Немало совпадений с ситуацией в западноевропейских странах можно обнаружить, исследуя влияние войны на российское общество, его взаимоотношения с властью, социальную психологию, настроения и повседневную жизнь людей в тылу. В первые недели войны для всех европейцев были типичны скорее фаталистические настроения, чем массовый энтузиазм, всячески подогреваемый официальной пропагандой. Историки, изучавшие общественную психологию, отмечают покорность людей неотвратимости участия в войне, в равной степени присущую жителям Берлина и Лондона, Парижа и Петрограда. Для российского общества в первый период войны был характерен порыв патриотизма, настроения массового самопожертвования, усилилась его самоорганизация и активность. Однако по мере затягивания войны все отчетливее стали проявляться тенденции деструкции, социального пессимизма, склонности к стихийным анархическим действиям. Военные поражения и ухудшение материального положения тыла настолько усилили эти тенденции, что они превратились в реальную угрозу единству империи и самой государственности. Ни власть, ни здоровые общественные элементы оказались не в силах ее преодолеть.

Специфика России заключалась и в том, что в глазах большинства населения стремление немедленно прекратить войну любым способом стало императивом — такой же жизненной необходимостью, как решение земельного вопроса в пользу крестьян. Вопреки успокоительным предсказаниям, эти настроения выбитых войной из привычной колеи людей в конце концов вылились в акты социальной агрессии. В условиях падения авторитета верховной власти проявления национального или социального недовольства становились малоконтролируемыми, правительство столкнулось с массовым протестным движением. Несмотря на масштабность и многообразие этих социальных конфликтов, в мирное время Российская империя еще была способна их «переварить». Однако в экстремальных условиях войны это оказывалось невозможно. В сознании российских рабочих и крестьян желание покончить с войной соединилось со стремлением сокрушить государственную машину и уничтожить систему частнособственнических отношений.

Внутриполитические последствия проблем, порожденных войной, повсеместно были крайне серьезными: ключевые члены правительств воюющих стран вынужденно уходили в отставку, государственные структуры подвергались реорганизации, парламентская жизнь утрачивала значимость. Состояние дофевральской России и в этом отношении укладывается в общеевропейское русло, хотя масштабы и острота политического кризиса здесь были на порядок выше.

Мобилизация российского общества на участие в войне была изначально нацелена на поддержку правительства и проходила под патриотическими лозунгами, но в конечном итоге обернулась против власти. Большая доля ответственности за радикализацию общества лежала на имперской администрации. Пытаясь мобилизовать общественность на решение задач военного времени, власть продолжала рассматривать общественные организации не как союзника, но конкурента. Она была готова приостановить любое, даже очевидно полезное общественное начинание в случае малейшего подозрения его участников в нелояльности себе. Такая политика вела к разочарованию властью общественной среды и, как следствие, к политизации ее деятельности. За годы войны общественные организации и их лидеры прошли путь от реализации проектов, связанных с заботой о раненых и беженцах, до выдвижения требований правительства общественного доверия и ответственного министерства. К февралю 1917 г. сложился «оппозиционный консенсус», который консолидировал разные «элиты» России. Их объединяло неприятие правящего режима, но реалистического плана выхода из тупиковой ситуации они не имели, и обращение к сценарию дворцового переворота только подчеркивало их бессилие.