русскими. Для Запада это возрождение средневековых и тоталитарных норм «права сильного», военной и антицивилизационной перекройкой карт, ассоциирующихся прежде всего с Гитлером. «Воссоединение» и «аннексия» – два разных слова для одного явления, два прочтения, два перевода. За которыми – как в прошлом, так и в будущем – огромная разница менталитетов, исторического наследия, надежд. Кто переведет их и на какой язык?

Также палестинцы и израильтяне говорят на разном языке. Требующие автономии в Испании каталонцы или курды в Турции по-разному «читают» географические границы и международное право. Север и Юг решительно взаимно отрицают представление о культуре, быте, целях Другого. Философское понятие Другого вышло со страниц трактатов мыслителей на улицы, бастует, устраивает теракты. Африканские бедные вряд ли когда-нибудь в обозримом будущем поймут людей из «золотого миллиарда».

У вопроса: человеческие жизни – не слишком ли большая плата за непереводимость? – нет, конечно, ответа.

И не менее естественно, писатели не могут сразу решить эту глобальную проблему мироустройства. Тем более, что роль литературы не только падает сама, но и, кажется, почти сознательно принижается в глобализированном обществе успеха, финансового благополучия и безопасных для Системы развлечений. Человек должен хорошо поработать в корпоративном хлеву, потом немного поиграть с детьми, будущими винтиками, посмотреть кабельное ТВ и мирно, рано и в хорошем настроении отойти ко сну. А не читать литературу со слишком многими вопросами, непозитивным настроением и жаждой сложного поиска. Но то, что литературу до сих пор считают опасной, говорит о том, что у нее, у нас еще есть шанс. Например, больше переводить. Читать литературу других. Обсуждать ее. И просто, как говорили в одной русской рекламе пива, ставшей своеобразным мемом, «надо чаще встречаться».

Превращение в слух

Интервью Дмитрию Дейчу

В начале 2018 года вышла книга прозы Александра Чанцева «Жёлтый Ангус». Дмитрий Дейч (Тель-Авив) поговорил с автором о практике письма начала XXI века, Китае, книжных новинках, роботах Зебальда, VPN для культуры и о том, как устроена эта книга.

Мы привыкли видеть тебя японистом, критиком, культурологом, и вдруг – двести страниц прозы, да еще с таким названием…

Я издаюсь редко, прозу – почти впервые жизни, не собирался издавать и эту книгу (мне предложило ее составить одно издательство – не то, кстати, в котором она в итоге вышла). Первая часть, как гласит аннотация, о Японии, вторая – о России. За аннотацию я потом немного покраснел, когда читал отзыв пользовательницы на Alib’е – от япониста ждала хроники и последней тайны Японии, а тут слишком много метафор! Но не вспоминая про «метафоры – это итоги взгляда» А. Белого, Япония там есть во всех рассказах – хотя да, сильно закамуфлированной часто. Есть – как опыт, задник, прививка интернациональности. Например, «Магазин» – вроде бы действие в Нью-Йорке (или ином архимегаполисе), но многие характеры разных международных фриков, как минимум, импортированы мной из жизни в Японии. Во второй части много о русских реалиях, дачных, московских, но изрядно и из всех других стран. Да и дача там, как табак, пропущенный через ароматический фильтр сигариллы. Точнее, через множество фильтров – иноземного чтения, взросления, прочитывания разным собой того же Владимира Казакова, Саши Соколова и Дмитрия Бакина. Две части, два хронотопа, как малая и большая посылка в силлогизме, синтезируют заключение, так и тут образуют, надстраивают над текстом уже часть третью. Такой вот непонятный синергийный процесс, как в «желтой» стадии алхимического Великого делания, citrinitas, она существовала только у самых ранних алхимиков, потом выпала, сведений о себе почти не оставив. А, может, синтеза и не происходит, как нет действительно в моей книге Ангуса – так нет в «Японии» Рейгадаса и в «Монголии» Лимонова этих стран. Книга синтеза или отсутствия, что-то или ничто, одним словом. Кто-то на полном серьезе писал в отзыве что «желтый» – отсылка к азиатам (так, видимо, профессиональные востоковеды и говорят, считается…), а ближе всего будет к догадке Андрей Левкин в своем не опубликованном еще отклике.

Расскажи о том, кто и как прочёл твою книгу?

Я думал, книга просто пройдет по самым дальним окраинам, незамеченной и не нужной, как и предыдущие мои нон-фикшн книги, ее прочтет несколько десятков тех, кому это интересно, и сочувствующих, все. Так, по большому счету, и произошло. Но. Было действительно неожиданно. Книга оказалась кому-то, не одному человеку даже неудобной. И неудобной было то, что там в первой части ровно 2– 3 штуки жестких рассказов, некоторые секс, трангсрессия. Неудобным даже для людей, для которых чтение книг – профессиональное давно занятие. Я очень удивился. Эти первые рассказы – да, во многом в традиции литературы 90-х, тех свободы и прорыва, что потом так тихо схлопнулись – кого-то могут шокировать, оказалось. Рассказы родом из Берроуза и Хелен Девитт, Рушди и Коупленда, Арундати Рой, Селби и Буковски, Уэлша и Паланика – литературы, может, и иногда жесткой, но никак не вредной, не опасной, не о том совсем по большей части… После – не говорю уж про Стокоу и авторов «Колонны» – но издаваемого массово, простите, Сорокина? После Лимонова? Де Сада? Рабле? После тех мифов, греков и той Библии, где можно найти очень даже сексуальное-скабрезное-скатологическое? Мы же помним средневекового папу, который не читал Библию, чтобы не испортить себе стиль, и как благородных девиц спасали от полного текста Священного писания… Это из тех открытий, что ты делаешь не в детстве (оказывается, шапку с помпонами на завязках просто можно не надевать!), а что находят тебя во взрослом возрасте, когда ты подозреваешь уже, что не мир, но цивилизация в целом если не понятна, то хотя бы цивилизованна…

Мне кажется, что за последние пять-десять лет у нас обострилась чувствительность к «жестокому» и – одновременно – размылись границы восприятия текста художественного и документального. Я недавно провёл такой эксперимент: опубликовал в Фейсбуке текст пятнадцатилетней давности, который когда-то написал по просьбе Дмитрия Бавильского. Текст в духе Сэй Сёнагон: оммаж сёнагоновским перечням-спискам вроде «То, что докучает» или «То, что радует сердце». Мой список называется «За что следует убивать»: перечисляются разного рода невинные вещи, которые, однако, раздражают протагониста (не совпадающего с автором). Например, употребление слова «вторичный» в отношении поэзии. Привычка накручивать пейсы на палец. И отпускать. В таком духе. И вот, то, что пятнадцать лет назад воспринималось в духе Монти Пайтона, сегодня, в ленте Фейсбука, рядом с военными сводками и репортажами из залов суда, бессознательно воспринимается как призыв к действию. Грамотные, вменяемые люди задавали вопрос: может, тебе, Дейч, к доктору сходить?

Интересное и тревожное наблюдение, уровень нетерпимости действительно зашкаливает. Хотя К. Манхейм еще констатировал, что