приехал к брату только в конце мая. При встрече с Михаилом Михайловичем жена Белинского передала ему ещё одно письмо от Достоевского (от 16 мая 1846 г.), в котором он просил принять «m-me Белинскую и её интереснейшую сестрицу» (А. В. Орлову) «хорошенько». Приём им, вероятно, так понравился поначалу, что они дальше не поехали, остались в Ревеле и вернулись в Петербург вместе с Достоевским 31 августа. Правда, в одном из ответных писем того периода (от 12 июля 1846 г.) к жене Белинский обещал не проболтаться о впечатлении, произведённом на неё «ревельскими родственниками» Достоевского.

12 декабря 1862 г. Белинская написала Достоевскому из Москвы письмо, в котором выразила желание встретиться после 15-летнего перерыва. Писатель ответил 5 января 1863 г., кратко сообщал о себе и обещал летом, когда будет в Москве, обязательно навестить её. Белинская ответила на это письмо 17 февраля 1863 г. В начале лета Достоевский привёз в Москву тяжело больную жену М. Д. Достоевскую, но состоялась ли его встреча с Белинской — неизвестно.

Белинский Виссарион Григорьевич

(1811–1848)

Критик. Учился в Московском университете, из которого был исключён в 1832 г. Первая крупная критическая публикация — цикл «Литературные мечтания. Элегия в прозе» («Молва», 1834). Достоевский познакомился с Белинским в самом начале лета 1845 г., когда тот уже пользовался славой самого влиятельного критика России.

В. Г. Белинский

Рукопись романа «Бедные люди» никому не известного начинающего литератора Белинскому передал Н. А. Некрасов. Сам Достоевский через 30 с лишним лет (в январском выпуске ДП за 1877 г.) вспоминал: «“Новый Гоголь явился!” — закричал Некрасов, входя к нему с “Бедными людьми”. — “У вас Гоголи-то как грибы растут”, — строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашёл к нему, вечером, то Белинский встретил его “просто в волнении”: “Приведите, приведите его скорее!” <…> Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я представлял его себе почему-то совсем другим — “этого ужасного, этого страшного критика”. Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. “Что ж, оно так и надо”, — подумал я, но не прошло, кажется, и минуты, как всё преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, которые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать. Он заговорил пламенно, с горящими глазами: “Да вы понимаете ль сами-то, — повторял он мне несколько раз и вскрикивая по своему обыкновению, — что это вы такое написали!” Он вскрикивал всегда, когда говорил в сильном чувстве. “Вы только непосредственным чутьём, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уж это понимали. <…> А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..”

Всё это он тогда говорил мне. Всё это он говорил потом обо мне и многим другим, ещё живым теперь и могущим засвидетельствовать. Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошёл торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. (А я был тогда страшный мечтатель.) “И неужели вправду я так велик”, — стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. О, не смейтесь, никогда потом я не думал, что я велик, но тогда — разве можно было это вынести! “О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду «верен»! О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! А всё говорят, что эти литераторы горды, самолюбивы. Впрочем, этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина, а истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы победим; о к ним, с ними!”

Я это всё думал, я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть её. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом. Теперь ещё вспоминаю её каждый раз с восторгом…»

О своём знакомстве с Белинским и его реакции на его дебютное произведение Достоевский в художественной форме рассказал в романе «Униженные и оскорблённые», введя в повествование фигуру известного критика Б.

Очень высоко поначалу оценил Белинский и «Двойника», первые главы которого Достоевский читал в его доме в начале декабря 1845 г. на специально для этого устроенном вечере. В своих статьях того периода критик неизменно положительно отзывался-писал о «Бедных людях» и частично о «Двойнике» (ОЗ, 1846, № 2, 3; С, 1847, № 1, 11; 1848, № 1), считал Достоевского лидером «натуральной школы», привлёк его к участию в затеваемом им альманахе «Левиафан», однако ж вскоре мнение его о творчестве молодого писателя начало меняться. Уже законченный «Двойник», а затем «Господин Прохарчин», «Хозяйка» и другие новые произведения Достоевского вызвали глубокое разочарование у Белинского, он посчитал их растянутыми, непонятными, совершенно чуждым критику-реалисту показался фантастический колорит той же «Хозяйки». Достоевский тоже поначалу в письмах к брату М. М. Достоевскому писал о Белинском и своих отношениях с ним в восторженных тонах: «Я бываю весьма часто у Белинского…» (8 окт. 1845 г.); «Белинский любит меня как нельзя более…» (16 нояб. 1845 г.); «Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушёл от Гоголя…» (11 фев. 1846 г.) и т. д. Однако ж уже вскоре тон начал понижаться: «Но вот что гадко и мучительно: свои, наши, Белинский и все мною недовольны за Голядкина…»