Обе версии достаточно точно отражают ту сумятицу, которую породила ленинская статья. Более всего насторожило упоминание о возможности раскола. Тем более что некоторые члены Политбюро уже знали о «Письме к съезду», где также говорилось о подобного рода опасности. Эту проблему они восприняли сугубо персонифицировано. И более того, как отметил Куйбышев, боялись, что поползут слухи о том, что существуют «неизвестные членам партии конкретные разногласия внутри Политбюро…»2238

«Именно поэтому, – разъяснял Сталин 4 марта 1924 года, – и было принято Политбюро не одно, а два решения: а) немедля сдать в печать статью Ильича; б) разослать всем местным организациям письмо ЦК за подписями всех наличных членов Политбюро и Оргбюро с разъяснением о том, что нет оснований опасаться раскола в партии и ЦК. Это письмо было в тот же день отправлено организациям в шифрованном виде»2239.

Об обсуждении статьи на заседании ЦК Ленин не знал. Фотиева сказала ему, что ей это неизвестно. Но что-то из разговоров, происходивших там, вероятно, дошло до Владимира Ильича. Бухарин, например, вполне мог проговориться Марии Ильиничне о том, что в связи с ленинской статьей как-то упоминалось «Письмо к съезду». Во всяком случае, именно в этот день, 24 января, Ленин сказал Фотиевой: «Прежде всего по нашему “конспиративному” делу: я знаю, что Вы меня обманываете». На мои уверения в противном, пишет Лидия Александровна, он сказал: «Я имею об этом свое мнение»2240.

Что же касалось шифровки, посланной во все губкомы и обкомы РКП(б) (не в тот же день, 24-го, как указано Сталиным, а 27 января 1923 года), то в ней действительно подчеркивалось, что «во внутренней работе ЦЕКА совершенно нет таких обстоятельств, которые давали бы какие бы то ни было основания для опасения “раскола”».

Авторы этого коллективного «разъяснения» всячески акцентировали внимание партийного актива на том, что Ленин тяжело болен, что он не только не принимает участия в заседаниях Политбюро, но ему не посылают и протоколов, что ему запрещено даже чтение газет, ибо врачи предписали Ильичу «абсолютный покой». Иными словами, давалось понять, что реального положения дел в стране и в партии он не знает и знать не может.

В письме указывалось, что врачи сочли возможным разрешить Ленину, «ввиду невыносимости для него полной умственной бездеятельности, вести нечто вроде дневника, куда он заносит свои мысли по разным вопросам, причем части этого дневника, по указанию самого тов. Ленина, появляются на страницах печати». Говоря грубее, речь идет не о конкретных предложения предстоящему XII съезду партии, не о безотлагательной «политической реформе», а всего лишь об «общих соображениях и трудностях», которые могут возникнуть «в предстоящую историческую эпоху». И все это – на почве «невыносимости для него полной умственной бездеятельности…»

В конце данного «строго секретного» письма, «во избежание возможных недоразумений», выражалась уверенность, что «губкомы не замедлят правильно ориентировать партийные организации». Далее следовали подписи по алфавиту «наличных членов Политбюро и Оргбюро ЦК РКП: Андреев, Бухарин, Дзержинский, Калинин, Каменев, Куйбышев, Молотов, Рыков, Сталин, Томский, Троцкий»2241.

И напрасно Юрий Иванов в своей книге «Чужой среди своих» утверждает, что подпись Троцкого была «явно фальсифицирована Сталиным». Нет, не фальсифицирована. Подписал Лев Давыдович… Как и Николай Иванович Бухарин, как и Рыков, как и Каменев, как и Дзержинский. Документ заверен печатью и подписью техсекретаря Политбюро М. Бураковой, он не раз упоминался в ходе дискуссии 1924 года, и никто никаких опровержений по этому поводу не давал2242.

При всей сдержанности письмо это, по сути своей, являлось достаточно жестким. Причина вполне очевидна. Надо было «подстраховаться» на будущее. Независимо от того, знали в этот момент члены руководства о «характеристиках» в «Письме к съезду» или нет, они нисколько не сомневались в том, что Ленин сумеет обойти любые препоны, для того чтобы довести свои предложения до партийного съезда. И повод для опасений был.

Именно 24 января Владимир Ильич поручил Фотиевой «запросить у Дзержинского или Сталина материалы комиссии по грузинскому вопросу…». О том, что на 25-е этот вопрос поставлен на Политбюро, что все уже сговорено, «он, – как отмечает Фотиева, – по-видимому, не знал». 25 января Политбюро обсудило доклад комиссии и утвердило ее предложения. Так что «вопрос» был улажен. Поэтому запрос Ленина, который, как мы знаем, так или иначе затрагивал Сталина, Дзержинского, Рыкова, Орджоникидзе и других, был совсем некстати2243.

С запросом о материалах комиссии по грузинскому вопросу Лидия Александровна обратилась к Дзержинскому. Феликс Эдмундович ответил, что «материалы у Сталина», а Сталин 29-го позвонил и заявил, что «материалы без Политбюро дать не может». Узнав об этом 30 января, Владимир Ильич сказал Фотиевой, что «будет бороться за то, чтоб материалы дали». Но уже 1 февраля – через 4 дня после того, как шифровка ушла в губкомы, Фотиева сообщила Ленину, что Политбюро «разрешило материалы получить»2244.

29 января у Владимира Ильича состоялся разговор с врачом, и «на его вопрос, сможет ли он выступить на съезде 30 марта, доктор ответил отрицательно, но обещал, что к этому сроку он встанет, а через месяц ему будут разрешены газеты». Фотиева пишет, что Ленин рассмеялся и сказал по поводу документов грузинской комиссии: «“Это ведь не газеты, значит, я могу и сейчас читать”. Настроение, по-видимому, недурное»2245. И, может быть, как раз оттого, что прав он оказался, когда решил готовить не выступление на XII съезде, а, по возможности, изложить свои предложения до съезда в продиктованных статьях и письмах.

После публикации «Как нам реорганизовать Рабкрин» Владимир Ильич заметно повеселел. Володичева после встречи с Лениным 2 февраля записывает: «Не видела с 23-го января. По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняется в выражениях, вернее, не диктует, а говорит жестикулируя»2246.

Напрашивается вопрос: существовала ли какая-то связь между диктовками и самочувствием Владимира Ильича или, по крайней мере, его настроением? Если судить по записям врачей за декабрь 1922 – март 1923 года, то существовала. Причем самая непосредственная и безусловно положительная. Судите сами…

После 16 декабря, все дни подряд, общее состояние Ленина ухудшается: «бессонница», «голова тяжелая», «настроение плохое», «писать может только крайне медленно, причем буквы очень мелкие», но пока «речь не расстроена».

В.И. Ленин в кресле-каталке. Горки, 1923 год

23-го, как указывалось выше, самочувствие еще более ухудшилось, но он настоял на диктовке «Письма к съезду». Врачи отмечают: «После этого В.И. значительно успокоился». Запись следующего дня, после продолжения диктовки: «Спал хорошо, и объясняет это В.И. тем, что ему дали возможность продиктовать свои мысли. Голова не болит». После диктовок 25-го и 26-го: «Настроение в общем хорошее. Голова не болит»2247.