Печать и в наши дни – вещь не последняя. А уж тогда! Потому хранил я ее, родную, даже не в сейфе. Что сейф! Стоял у меня такой – немецкий, пулями пострелянный и саблями порубанный, вроде пленного интервента. В маентке разоренном хлопцы его нашли, а слесарь со станции ключ подобрал. Как такому вражине калечному верить? Значит, печать не там я хранил. Где прятал? В столе, понятно, только не в ящике, а под столешницей. Сдвигается она в сторону, а под ней выемка как раз по размеру. Сам и сделал, вспомнил, как еще до армии столярничать приходилось.

Хлопнул я печаткой по бумаге, полюбовался тем, чего вышло, хотел уже печать обратно под столешницу прятать, а тут и телефон зазвонил. Плохо так, громко. Это только кажется, что телефоны всегда одинаково звонят. Если бы!

Нечего делать, беру трубку. На проводе, мол, на посту.

Так и думал, так и знал! В Ольшаны зовут – совещание в райкоме послезавтра с утра. Экстренное – и непростое. И товарищ приезжий будет (не из области, из самого Киева), и резолюцию принимать станем, и кое-кого в первички направлять на предмет рассмотрения вопроса. Какого вопроса – ясно, чуть ли не каждую неделю люди без билетов оставались. Каких именно, тоже ясно – не тех, которые в наш районный театр, чтоб ему сгореть! Сначала без билетов, потом не только без билетов. Было от чего в мысли всякие впасть.

Положил я отчет в конверт, хотел секретарю отдать – да о печатке вспомнил. Прятать? Вроде бы пора, жаль, в тот миг столешница моя хитрая совсем ненадежной показалась. Глупость, конечно, если прикинуть, но после такого звонка об ином думалось. Как вживе увидел: уеду, а ночью влезает в окно шпион японский с соседней молочной фермы да к столу моему – шасть! И помчится печать политотдельская на самый Дальний Восток как раз за те сопки, которые навидаться довелось. Она помчится – и я за нею. Так ясно представилось, что сунул я печать прямо в карман пиджака. Там и спрятал, а для верности ткань-бостон английской булавкой заколол. Не потеряется, не выпадет. Вот вам, шпионы проклятые!

Тем же вечером я в Ольшаны подался. Пусть и целый день впереди, только в таком деле лишнее время никак не помешает. Как на фронте – осмотреться, послушать, выводы нужные сделать. Потому и не в гостинице, а в Доме колхозника устроился, что возле рынка стоял. Там и послушаю, там и подумаю. В гостинице же райкомовской стены больно тонкими казались.

Послушать довелось, а вот подумать – нет. Завернул я в буфет тамошний, чтобы чаю их знаменитого, жженым сахаром закрашенного, взять. Ох, не смейтесь! К тому чаю даже сахар полагался, два куска целых. Зашел – и только головой покрутил. Ну дела! Ну гуляют!

А гуляли знатно. Сейчас от гулянок прежних только память и осталась. Пойдешь, бывает, в ресторан, так и развернуться негде. Ну, где душе истинно казацкой там гулять? Столики, словно в колхозной столовой, оркестр в ухо дует, а на скатерти – скука в посуде белой. Только не в ресторане дело. Настоящее веселье не когда стол полон – когда душа за края перехлестывает. Тогда можно и на газетке картошку вареную лупить под спирт голимый. В те же времена бедовые гулялось как-то по-особенному. Видать, и вправду, если рядышком с Чужой Молодицей (цур ей пек!) плясать заставят, самый душевный пляс и начнется.

Вот и гуляли. Столы сдвинули, скатертями застелили, хоть и в пятнах те скатерти. Не беда! Зато на столе… Сглотнул я, тут меня и позвали. Громко так.

– Ба! Да никак ты будешь, товарищ?

Поглядел я – и вдругорядь головой покачал. Надо же, встретились!

– Товарищ Запорожец? Ты ли это, друг боевой?!

Ясное дело – он. Сидит за столом мой старый сослуживец товарищ Запорожец – черноусый, чернобровый, со шрамом знакомым на левой щеке. Недаром ему тот шрам достался! Все такой же, только не в форме командирской, а в темном костюме при вышиванке.

– Садись, красная конница. Вместе гулять станем!

Хотел отказаться, а потом и решил: к чему? От души ведь зовет: плохих людей за свой стол товарищ Запорожец не посадит. Значит, и они – душевные. Так чего еще желать?

Сел, рюмку злодейки белой опрокинул да к знакомцу своему повернулся:

– Ну, друг-товарищ, рассказывай!..

Буфетчик новые скляницы на стол ставит, вот и кастрюля с картошкой, вот и свинина на блюде паром исходит. Товарищ Запорожец мне вторую рюмку наливает, да не просто, по края самые.

И пошло-поехало! А когда гармонь появилась да танцевать пошли!..

То ли от мыслей своих, то ли от шума-гама, но только потерял я, признаюсь, бдительность. Не к тому это, что под стол рухнул или, к примеру, револьвер служебный прошляпил. Не свалить казака третьей скляницей! Но все-таки маху дал, причем изрядного. Мне бы прислушаться, чего товарищ Запорожец рассказывает, на что намекает…

– Отслужил я свое! – хохочет. – Видать, стар стал. Тебя, брат, по контузии комиссовали, а меня так просто, за компанию!

Он смеется, я смеюсь. А мне бы не веселиться – задуматься. С чего бы это, с радостей каких кадрового командира Рабоче-Крестьянской ни за что ни про что в запас услали?

– А теперь на кооперацию поставили, в Житомирскую область, у самой польской границы. Поработал два года без отпуска – погулять отпросился. Вот и гуляю!

Смеется товарищ Запорожец, хохочет, вновь наливает. А мне бы опять прикинуть, отчего он в отпуск подался не в Крым-республику, не в столицу, наконец, а прямиком в нашу глушь? Или буфет при Доме колхозника Сорочинской ярмарки славнее?

Долго ли, коротко гуляли, выпили сколько да много ли отплясали, сказать не решусь. Кто такое в голове держит? Если все на ус мотать, не гулянка будет – протокол. Вечер отплясали, ночь отгуляли, а когда под утро оглядеться довелось, понял я, что стола уже нет и буфета нет. Сидим мы с товарищем Запорожцем в моей комнате, и разливает он по стаканам-гранчакам, что к графину прилагались, последнюю скляницу горилки.

– Будем, товарищ!

Крепко так сказал, позавидовал я даже, не к месту вовсе о завтрашнем совещании вспомнил. Вот ведь беда!

– Будем, товарищ Запорожец!

Выпили, зажевали чем было, пачку «Казбека» распечатали. Гляжу, а моего друга-товарища словно подменили. Лицо из красного белым сделалось, губы в черту сжались, потемнели глаза.

– Рад, что тебя встретил, товарищ! И что погулял с тобой, тоже рад. Хорошо повеселиться в день последний!

– Чего говоришь, товарищ Запорожец? – не понял я. – Какой день последний? На себя погляди, прямо жених!

Встал он, друг мой фронтовой, пиджак скинул, вышиванку расправил, к зеркалу, что на стене пылилось, шагнул.

– И вправду жених. Невеста моя, Молодица Чужая, уже при пороге. Не соврал я тебе и другим не соврал, но только и всей правды не поведал. Слушай!

Тут мне жарко стало. Понял: не шутит ни про день последний, ни про Чужую Молодицу. Скинул и я пиджак, воды прямо из графина глотнул. А товарищ Запорожец между тем рассказывать принялся. И о том, как из-за навета его из командиров полка выгнали, и как в Житомире на кооперации отсидеться думал.