— Извини, — проговорил Чеп. — Вообще-то я его в Крикет-клубе не видел.

Бетти состроила гримасу — сощуренные глаза, надутые губы, — которая означала: «Замнем».

Она сказала:

— Похоже, у него не было никаких шан…

Мать все еще говорила, но он перестал ее слушать. Не до того теперь. Вместо четко распланированной, рутинной работы на фабрике «Империал стичинг» в Коулун Тонге придется весь день импровизировать. Чеп ненавидел сюрпризы, даже приятные. Этот же был кошмарен — и даже хуже, ведь теперь на волоске повисло все, из чего состояла его жизнь.

Ненавистник сюрпризов, человек, которого выбивало из колеи любое непредвиденное происшествие, Чеп питал чисто английское отвращение к импровизациям. Когда от него требовались незамедлительные действия, он нервничал, начинал заикаться, из рук у него все валилось. Но хлопоты, связанные с кончиной мистера Чака, легли на его плечи, и, когда день прошел, Чеп сам поразился, как много успел за такой короткий срок.

Он договорился насчет отпевания в соборе Святого Иоанна на Бэттери-Пэт-роуд — мистер Чак был хоть и китаец, но ревностный прихожанин англиканской церкви. Цветы взяла на себя мисс Лю с фабрики, а публикацию извещения о смерти во всех газетах, включая китайские, — мистер Чун. Мистер By приспустил «Юнион Джек»[3]на крыше фабрики. Лили, секретарша мисс Лю, отправила в газету «Саут Чайна морнинг пост» факс с перечнем дат и названий клубов — душ некролога. Битый час Чеп просидел в Гонконгском клубе со своим поверенным Монти — и к вечеру ощутил, что узнал мистера Чака гораздо лучше, чем за все прошлые годы. Чепу впервые в жизни доводилось хоронить человека из своего ближайшего окружения — если не считать смерти отца, конечно, но тогда Чепу было всего одиннадцать… И теперь он обнаружил, что смерть влечет за собой самые неожиданные открытия.

Они — Чеп и его мать — считали, что знают китайцев, знают на редкость хорошо благодаря тому, что так хорошо знают мистера Чака и Вана. Китайцы бережливы, и это в них самое главное, но они не скаредны; живут по-спартански, во всем себе отказывая, но со скупостью в них странно уживается склонность к кутежам — а еще они способны, в одночасье лишившись рассудка, спустить все свое состояние на скачках в «Счастливой долине» или Ша Тине. В игорных домах Макао они предаются меланхолическому саморазрушению. В обычное же время китайцы порой кажутся суровыми, но на деле это застенчивость — потому-то они и избегают смотреть вам прямо в глаза. Иногда они впадают в сентиментальность, но слез никогда не проливают — должно быть, потому, что им и вправду есть над чем плакать. Со вкусом у них неважно, поскольку бережливость — враг моды. Они не жалуются, не переживают, они совершенно предсказуемы.

Тот, кто назвал китайцев загадочными, возможно, и повстречал на своем жизненном пути одного китайца — но никак не двух. Почти все они — полная тому противоположность: простые, прямолинейные до беспардонности, однозначные и… какой там есть антоним у слова «загадочный»? В частной жизни они шепчутся, а в бизнесе орут во всю глотку. Решив сделать тебе подарок, пристают с ножом к горлу и всовывают. Дорогих вещей не дарят никогда. Простота им милее, чем искусность, — ведь за искусность надо платить. Но всякие занятные штучки по сходной цене они любят. Еще они любят детей и вообще семейную жизнь. Практически не берут в рот спиртного. Никогда не произносят выспренних речей. Слывут терпеливым, многострадальным народом. Но в Гонконге ими движет одна-единственная эмоция — нетерпение. Они не робкого десятка — умеют драться, как боевые петухи. Вся поза и осанка китайца говорит: «Не мешкай!», хотя из застенчивости вслух они этого не произносят.

Монти сказал:

— И разумеется, как я уже говорил вашей маме, надо подумать о китайских родственниках.

Чеп так и вскинулся. Китайские родственники? Мистер Чак о них никогда не упоминал. Он вообще отказывался говорить о Китае. Тоже очень по-китайски, кстати: не оглядываться назад, вообще не думать о прошлом. Мистер Чак приехал в Гонконг в 1948-м, а спустя два года вместе с отцом Чепа основал «Империал стичинг». Тогда фабрика называлась «Империал стичинг энд лейблс». В Китае мистер Чак с тех пор не бывал. Возможно, своим нежеланием ездить в эту страну Чеп заразился именно от мистера Чака. Много лет Китай был закрыт для иностранцев, затем перешел из разряда недоступных стран в разряд труднодоступных, а лет пятнадцать назад возобладало мнение, что не побывать там просто неприлично. Американцы ринулись в Китай миллионами — и это окончательно утвердило Чепа в решении, что ноги его там не будет, хотя его и уверяли, что туда и обратно можно запросто скатать в обеденный перерыв.

— Я их уведомил, — продолжал Монти. — Они захотят что-нибудь учинить.

— Ума не приложу — что, — пробурчал Чеп.

— А если они выдвинут какие-то свои требования?

— Перебьются.

Китайские родственники! Чеп увидел себя на «Империал стичинг» в окружении сотни докучливых китайских партнеров. И всех зовут Чак.

Отпевание мистера Чака в соборе Святого Иоанна было исполнено торжественности; присутствовали восемьдесят семь работников «Империал стичинг» — все, кроме дворника, мистера By. Некоторым из них в церкви явно было неуютно, другие же молились вслух, даже не заглядывая в распорядок службы.

— Мы здесь единственные гуэйло[4], — заметил Чеп.

— Еще он, — возразила мать, обернувшись к кафедре проповедника, где, готовясь заговорить, стоял отец Бриггс в своей отделанной оборками сутане.

В похвальном слове усопшему отец Бриггс говорил о бескорыстии и щедрости мистера Чака, а также о том, что его успешно работающая фабрика внесла большой вклад в благополучие Гонконга. Возникнув сразу после войны как скромное предприятие малого бизнеса, она росла вместе с колонией и ныне превратилась в настоящую золотую жилу. Всякий раз, когда священник упоминал Маллердов, мать и сын хмурили брови, чтобы не казалось, будто они упиваются похвалами.

— Говоря без преувеличений, — почти пропел священник, — «Империал стичинг» — лучшее из английских предприятий. Оно воистину и есть Гонконг.

В течение всей церковной службы окруженный скорбящими китайцами Чеп вспоминал давешнюю филиппинку, которая называла себя Бэби, — как она, голая, встала на четвереньки, подставила ему задницу и, оглянувшись на него, сказала: «Давай-давай делать щенят!» И засмеялся, вспомнив, что она выговаривает не «щенят», а «сенят».

— Чеп?

Опомнившись, он пробормотал:

— Бедный мистер Чак.

Машины останавливались, пропуская погребальную процессию, но у кладбища Пок Фу Лам произошло нечто странное. Из проулка между двумя доходными домами наперерез кортежу устремились, словно бредовое видение, два десятка фигур в капюшонах. Это были китайцы, но в белых клобуках вроде монашеских — зловещие друиды, язычники, напавшие из засады на христианские похороны мистера Чака. Одни несли флажки с китайскими иероглифами, написанными золотой краской, другие били в гонги, третьи трясли колокольчиками. На одном из флагов красовалось изображение молодого мистера Чака с прилизанными волосами, в черном костюме и твердом воротничке. Дети, тоже одетые в накрахмаленные белые халаты, несли пачки ненастоящих бумажных купюр наподобие денег для игры «Монополия», маленькие легко воспламеняющиеся копии домов и автомобилей, венки в виде подков и мишеней для стрельбы из лука.