Тут мы должны сообщить читателю, что она с раннего детства любила слушать мамины разговоры по телефону — не подслушивать, а слушать, тихонько сидя в маминой комнате с ее разрешения. И когда в некоторых разговорах — как понимала Женя, с какими-нибудь начальниками, и не самыми хорошими, — мама произносила по-особенному спокойным, хорошо знакомым Жене голосом свою коронную фразу: «Я прошу вас иметь в виду: я не остановлюсь!» — у Жени пробегал холодок сразу и по спине, и где-то около желудка.

Надо сказать правду, Женя кое-что переняла от своей мамы. Была ли это генетика или повседневный в течение тринадцати лет опыт общения с этой, пожалуй, незаурядной женщиной — мы не беремся утверждать с определенностью. Ведь для этого, во всяком случае, надо быть генетиком! Правда, теперь о генетике берутся рассуждать все кому не лень — и некоторые даже смело заявляют о гибели генофонда в нашей стране. Но мы ни за что не пополним ряды этих всезнаек. Так вот, в результате того или другого, но у Жени сложился такой характер, что если она за что-то бралась, то каким бы трудным и даже казавшимся невыполнимым ни было это дело — она, не останавливаясь, шла до конца («Как танк!» — говорила Зиночка с восхищением, смешанным с ужасом), пока не достигала желанного результата. Как правило, это касалось не ее собственных дел и маленьких делишек, а чьих-нибудь. Но сейчас не время останавливаться на этом подробно.

Собраться с мыслями Женя не успела — телефон тут же зазвонил снова.

— Москва? Ответьте Чукавину.

Какому еще Чукавину?.. Но тут же, слава Богу, сообразила — это была усадьба Чукавино, возле которой жила ее тетя Вера.

— Это соседка Веры Игнатьевой говорит. Мы ее сегодня в больницу отправили — острый аппендицит. Она просила вас предупредить — типа вы ее сегодня ждете…

Да, такого поворота предусмотрительная Женина мама не предусмотрела. Правильно говорит одна бабушкина знакомая: «Человек предполагает, а Бог располагает».

И долго потом Женя со стыдом вспоминала, что сообщение Вериной соседки ее почти обрадовало. Аппендицит — это значит минимум пять дней в больнице. Потом — сколько-то дома.

Это значило, что Женя получала неожиданную возможность заняться всерьез делом Олега Сумарокова. Тут же ремонт комнаты и прочие замечательные замыслы разом испарились из головы, и стал складываться новый жизненный план. В течение получаса ей стало ясно, что важнейшим шагом становилось посещение Фурсика. К этому-то она и начала деятельно готовиться. А далее были намечены еще несколько визитов.

Фурсик оглядел вагон. Далеко в углу двое парней обняли с двух боков девчонку — довольно старенькую, лет 17, не меньше. Им было ни до кого. Больше в вагоне ни души — время позднее.

Он сел и стал все готовить: поставил ранец на колени, расстегнул, быстро достал нужный листочек, пузырек с водой, открутил его, смочил водой тыльную клейкую сторону листочка и, дождавшись момента, когда поезд стал замедлять ход, приближаясь к станции, встал, повернулся к окну, уперся одним коленом в сиденье и быстрым движением нашлепнул на темное оконное стекло листочек. На нем было четко написано черным маркером:

«Встань, приятель! Эти места — не для нас с тобой. Уступи их женщинам и пожилым людям!»

Поезд остановился. Фурсик быстро выскочил из вагона и двинулся к выходу из метро. На сегодня намечено было объехать четыре станции.

Ему нужно на выходах из метро наклеить листочки на те самые свободно болтающиеся стеклянные двери, сквозь которые многие люди проходят бодро, энергично толкая дверь вперед. И дальше уже не беспокоятся о ее свободном полете назад. Правда, есть и те — и таких, Фурсик видел, тоже было немало, — кто обязательно придерживает дверь и дожидается того момента, как ее перехватит идущий сзади.

Наблюдая, Фурсик выявил некоторые закономерности. Придерживали дверь по большей части те, кому делать это было трудно, — женщины, нагруженные тяжестями, и довольно старые люди. А чем больше был полон жизни и энергии проходящий через такую дверь человек, тем большую опасность представлял он для тех, кто шел за ним. Люди не делали так нарочно, они не были злыми. Они просто заняты только собой, как дети, щенки или котята. Не помнили или не понимали, что вокруг них — люди. Точно такие же, как и они сами.

И Фурсик видел однажды, как тщедушную старушку — из тех, про которых говорят «в чем душа держится» или «божий одуванчик», — дверь сбила с ног так, что она отлетела. Он помогал ей подняться, и старушка, поправляя платок, только приговаривала: «Батюшки, охранил Господь — все болит, но вроде цела». Фурсик, впрочем, вовсе не был в этом уверен — он рос в медицинской семье и знал, что трещина в кости может обнаружиться и позже.

С того дня он и стал клеить на эти жизнеопасные двери свои предупреждения:

«Обязательно, обязательно придержи дверь — сзади идет чья-то мама или бабушка!»

Фурсик был уверен, что это не может не подействовать.

И был, конечно, прав.

Когда наутро ни свет ни заря к нему заявилась Осинкина, он еще спал — после тяжелого трудового дня. Быстро вскочил, наскоро ополоснул физиономию — и они долго шептались о чем-то в его комнате. Следует, пожалуй, добавить, что Фурсик был одним из самых верных товарищей, на которого можно при случае полностью положиться. То есть — именно таким другом, иметь которого мы от души пожелали бы каждому читателю. Именно он по замыслу Жени должен был стать Координатором.

В конце разговора она вручила Фурсику большой пухлый конверт — и бегом побежала дальше.

Вскоре ее можно было видеть уже на другом конце Москвы, недалеко от Новодевичьего. Именно там, в доме с видом на маковки монастырских церквей, жила Маргаритка.

В доме с утра был переполох.

Выпускница той же школы, где училась Женя, и старшая ее подруга Маргаритка, вместо того чтобы сидеть с семи утра за учебниками (все лето шла подготовка к экзаменам в Высшую школу экономики), уже давно ползала по полу, заглядывая под шкаф, под тахту и даже под холодильник.

— Ну где ежишка? Что он, с двенадцатого этажа, что ли, убежал? Так и протопал по лестнице до первого?..

Женя стояла в ожидании.

— Ой, вот он!

И Маргаритка стала палкой выгребать что-то из самого дальнего угла под тахтой.

— Ой, какой он толстый! Что это он так растолстел, а?

— Ест хорошо, — сказала Маргариткина мама. — Всю ночь молоко лакал — три блюдца вылакал.