ночь. Журналисты CNN вели репортаж о воздушном налете – в реальном времени и без цензуры – с девятого этажа отеля «Аль-Рашид»: безоблачное звездное небо над пустыней полыхало вспышками света. Впервые в истории войн Америка демонстрировала в действии свои бомбардировщики «Стеле», практически невидимые для радаров противника и недоступные глазу в безлунном небе. И, хоть это не было космической катастрофой, удар был согласован по времени с новолунием, единственной фазой Луны, в которой она невидима ни днем, ни ночью.

«Все выступления после банкета отменяются», – сказал Бэколл. За кофе не будет слышно обычных острот. Программу праздничных мероприятий, запланированных по случаю закрытия съезда, сократили, чтобы мы могли сосредоточиться на репортажах CNN или просто отправиться домой и побыть со своими близкими. Разговоры в зале смолкли. Общее оцепенение было неудивительно. Меньше двадцати лет прошло с окончания вьетнамской войны, и воспоминания о действиях США в Юго-Восточной Азии все еще преследовали многих присутствующих, включая меня.

Большинство моих коллег провели остаток вечера в Филадельфии, прилипнув к телеэкранам. Я решил пройтись в одиночестве, чтобы немного разрядить накопившееся внутри меня напряжение. Повсюду я видел телевизоры, настроенные на канал CNN. Проходя мимо авторемонтной мастерской, я окликнул задержавшегося на работе механика лет двадцати с небольшим – когда Вьетнам становился кошмаром Америки, он, наверно, ходил в детский садик. «Слышали, что началось?»

Я ждал, что услышу в ответ что-нибудь невеселое. Но вместо этого парень ликующе заорал в ответ: «Ура!» И, потрясая кулаком в воздухе, распираемый гордостью, чувством, которое я никогда раньше не связывал с военными делами, он лихо прокричал: «Ну ни хрена ж себе! Мы воюем!»

Что ж, наверно, мне следовало этого ожидать. Вспомнить о патриотическом энтузиазме, так ярко проявляющемся на парадах в День поминовения[2]и в фейерверках Четвертого июля[3], сопровождающихся историями о кровавых сражениях. Как любому американцу, мне случалось петь знаменитый куплет национального гимна о сполохах ракет и рвущихся в воздухе бомбах[4]. Я знал, что многие боевые генералы становились президентами Соединенных Штатов. Видел много военных мемориалов, украшенных если не одинокой бронзовой пушкой, то одной или несколькими фигурами солдат в мундирах, возвышающихся с горделивым и бравым видом, иногда верхом на боевом коне, с оружием своего времени в руках: саблей, мушкетом, карабином, автоматом.

Но ни одно из этих выражений национальной гордости и боевого духа не сочеталось с тем, что я чувствовал при мысли о нынешнем вооруженном конфликте. Я просто не понимал, как одно может соответствовать другому. А этот двадцатилетний механик понимал. Его легко захватила первобытная страсть, та самая, чьей энергией питалось столько войн на протяжении тысячелетия. Но только не та война, на фоне которой я вырос.

Участие США в войнах во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже породило яростное антивоенное движение, мощь и масштаб которого не имели прецедента в истории Америки. В число протестующих вливались десятки тысяч возвращающихся с войны ветеранов, да и действующих «джи-ай», ненавидящих войну, которую они помогали вести издалека. В течение нескольких лет после того, как в 1973 году был заключен мир и солдаты вернулись домой, противники войны ждали, что военные расходы США снизятся. Но отчеты Административно-бюджетного управления при президенте показали лишь краткую остановку роста оборонного бюджета, после чего эскалация расходов возобновилась с новой силой, а при следующей администрации стала поистине стремительной[5]. Скоро, пообещал будущий президент Рональд Рейган, «над Америкой снова взойдет утро»[6]. И в первой же речи, произнесенной на инаугурации в 1981 году, он официально провозгласил наступление эры всеобщего героизма и неуклонного патриотизма – когда героев, чей «патриотизм молчалив, но глубок», встречаешь «каждый день… за конторкой». Звездно-полосатые флаги торчали из окон автомобилей. Принято стало на каждом шагу демонстрировать уважение к военным и любовь к родине. Джингоизм[7] носился в воздухе. Война снова стала делом чести и славы.

Подобно подавляющему большинству моих коллег-астрофизиков, я испытываю отвращение при мысли о войне – это смерть, разрушения, крах всех надежд. Мое отвращение, как и патриотизм героев рейгановского времени, молчаливо, но глубоко. В ранние дни Вьетнамской войны я слышал, как со всех концов основного американского политического спектра неслись одни и те же заявления: мы должны победить коммунизм, потому что коммунизм олицетворяет все зло мира, в то время как мы сами представляем силы добра и христианские ценности. Тогда я был уже достаточно взрослым, чтобы это слушать, хоть и слишком юным, чтобы понимать, что это значит. Но к тому времени, как списки и фотографии убитых «джи-ай» стали публиковаться еженедельно, я уже начал время от времени задумываться над тем, что происходит в мире. Наконец до меня все дошло четко и ясно. Вьетнамцы погибали. Американцы погибали. Американские солдаты бомбили рисовые поля и деревни. Картины страданий врезались мне в память. Некоторые образы задержались там на десятилетия.

Перенесемся в лето 2005 года: прошло три десятилетия после окончания Вьетнамской войны, через несколько дней моей дочери исполнится девять. Миранда бежит к себе в комнату после душа. Она голенькая – забыла в ванной махровое полотенце. Когда она проносится мимо меня – руки расставлены, локти немного торчат, – время останавливается. В моем мозгу вспыхивает знаменитое фото голой вьетнамской девочки, получившее Пулитцеровскую премию 1972 года. Вы знаете это фото. Она убегает по дороге после того, как американские истребители обрушили на ее деревню огненный шквал напалма[8]. У нее сложение и пропорции восьми- или девятилетней девочки – в точности такие же, как у моей дочери. В тот миг эти две девочки становятся для меня одной.

___________________

Во время первой войны в Персидском заливе (1990–1991) Соединенные Штаты представляли миру себя и коалицию своих союзников защитниками беспомощного Кувейта от иракских захватчиков. На улицах Америки то и дело стали появляться демонстранты, которые, впрочем, скорее благовоспитанно возражали против войны, чем решительно осуждали или обличали кого-то. Ярость вьетнамской эры давно рассеялась. Многие активисты антивоенного движения заняли удобную позицию: не надо ставить знак равенства между самой войной и ее участниками. На их плакатах чаще можно было прочесть что-то вроде «поддержим наших солдат, вернем их домой», чем «кровь за нефть?». Песня времен гражданской войны «Джонни снова марширует домой» (When Johnny Comes Marching Home Again) стала сверхпопулярной. Снова в ход пошли желтые ленточки, символизировавшие когда-то веру в возвращение целыми и невредимыми американских заложников в Иране.

Спустя двенадцать лет, когда началась война в Ираке, Соединенные Штаты уже были страной-агрессором, обладающей усовершенствованным космическим оружием, которое обеспечивало ей подавляющее асимметричное превосходство. Метеорологические спутники, спутники-шпионы, военные спутники связи и две дюжины орбитальных спутников системы GPS