— Дайте я попробую, — предложил незнакомец, и соединение произошло мгновенно. — Сколько лет вашей дочери?

— Шестнадцать, — сказал он и разозлился на себя за то, что ответил.

— Ну что ж, мне, пожалуй, пора двигаться, — сказал незнакомец. — Рад был с вами поболтать.

— Может, хотите посмотреть пылесос в действии? Лопес вам продемонстрирует.

— Сейчас нет. Мы еще увидимся — здесь или в другом месте, — заявил незнакомец с какой-то дерзкой самоуверенностью и вышел из магазина прежде, чем Уормолд догадался сунуть ему фирменную карточку. На площади, в конце улицы Лампарилья, он растворился в полуденном свете Гаваны, среди толпы сутенеров и продавцов лотерейных билетов.

Лопес сказал:

— Он и не собирался ничего покупать.

— А чего же он тогда хотел?

— А кто его знает. Он долго разглядывал меня через витрину. Если бы вы не пришли, наверно, попросил бы найти ему девочку.

— Девочку?

Он вспомнил тот день десять лет назад, а потом с тревогой подумал о Милли, пожалев, что так охотно отвечал на вопросы незнакомца. Он пожалел и о том, что быстродействующая соединительная муфта не сработала хоть в этот раз.

2

Он слышал уже издалека, что идет Милли: подымался такой шум, будто ехала полицейская машина; только о приближении Милли предупреждал свист, а не сирена. Она обычно шла от автобусной остановки на Авенида де Бельхика, но сегодня свист почему-то доносился со стороны Кампостельи. Правда, в этой «охоте», приходилось ему признать, не было для нее ничего опасного. Восторги, которые ей таким образом выражали поклонники, начиная примерно с тринадцатилетнего возраста, означали только почтение — ведь даже по высокой гаванской мерке Милли была красавицей. Волосы у нее светло-золотистые, как молодой мед, а брови темные; ее «конский хвост» подстригал лучший парикмахер города. Милли не обращала внимания на свист, он только заставлял ее легче ступать; глядя, как она идет, можно было поверить в вознесение. Тишина показалась бы ей оскорбительной.

В отличие от Уормолда, который ни во что не верил, Милли была набожной католичкой; ему пришлось еще до свадьбы пообещать ее матери, что ребенок получит религиозное воспитание. Теперь ее мать, как он подозревал, не верила ни в бога, ни в черта; ему же она оставила на попечение ревностную католичку. Это привязывало Милли к Кубе куда прочнее, «ем его самого. Уормолд подозревал, что в здешних богатых семьях до сих пор сохранился обычай держать дуэнью; ему порой казалось, что и к Милли приставлена дуэнья, невидимая ни для кого, кроме нее самой. В церкви, где она бывала красивее, чем где бы то ни было, в своей легкой мантилье, расшитой листьями, прозрачными, как морозный узор на стекле, рядом с ней всегда сидела дуэнья, наблюдая за тем, чтобы она не горбилась, в положенное время прикрывала лицо и крестилась по всем правилам. Кругом нее мальчишки могли безнаказанно сосать леденцы, фыркать из-за колонны, а она сидела прямая, как монашенка, следя за службой по требнику с золотым обрезом, переплетенному в сафьян цвета ее волос (она выбирала себе требник сама). Все та же невидимая дуэнья заботилась о том, чтобы она по пятницам ела рыбу, постилась двенадцать дней в году и ходила в церковь не только по воскресеньям и по праздникам, но и в день своей святой: Милли ее звали домашние, окрестили же ее Серафиной; на Кубе — это святая „второго разряда“, — загадочные слова, которые напоминали Уормолду об ипподроме.

Уормолд долго не понимал, что дуэнья не всегда караулит Милли. Девочка неукоснительно выполняла все правила поведения за столом и ни разу не забыла помолиться на ночь — он-то это хорошо знал, ведь еще ребенком она заставляла его ждать за дверью, пока не кончит молитву, чтобы лишний раз подчеркнуть, что он еретик. Перед образом святой Девы Гваделупской горела неугасимая лампада. Отец подслушал ее молитву, когда ей было четыре года: «Богородице почет, сатане наоборот».

Но как-то раз — Милли тогда было тринадцать — его вызвали в американскую школу при монастыре св.Клары в богатом предместье Ведадо. И там он впервые узнал, что дуэнья бросала Милли у решетчатых ворот школы, прямо под гипсовым барельефом святой. Жалоба на дочь была серьезная: она подожгла маленького мальчика по имени Томас Эрл Паркмен младший. Правда, как признала сама мать-настоятельница, Эрл (так его звали в школе) первый дернул Милли за косу, что ни в какой мере не оправдывало поступка Милли, который мог иметь самые пагубные последствия, если бы другая девочка не окунула Эрла в фонтан. Милли оправдывалась тем, что Эрл — протестант, а если уж дело дошло до религиозных гонений, католики всегда дадут протестантам два очка вперед.

— Но как же она подожгла этого Эрла?

— Облила керосином полы его рубашки.

— Керосином?!

— Жидкостью для зажигалок, а потом чиркнула спичкой. Мы подозреваем, что она тайком курит.

— Удивительная история!

— Значит, вы не знаете Милли. Я должна сказать вам, мистер Уормолд, что чаша нашего терпения вот-вот переполнится.

Как выяснилось, за полгода до того, как она подожгла Эрла, Милли показывала своим одноклассникам на уроке рисования коллекцию открыток с изображением самых знаменитых картин в мире.

— Не понимаю, что здесь плохого.

— В двенадцать лет, мистер Уормолд, ребенок не должен восхищаться одной только наготой, какие бы великие художники ее ни изображали.

— Неужели там не было ничего, кроме наготы?

— Ничего, если не считать «Махи одетой» Гойи. Но у Милли был и нагой вариант этой картины.

Уормолду пришлось воззвать к милосердию матери-настоятельницы: ведь он — увы! — неверующий, а дочь у него католичка, американский монастырь — единственная католическая школа в Гаване, где учат по-английски; держать гувернантку ему не по средствам. Не хотят же они, чтобы он послал свою дочь в школу Хайрема Ч.Трумэна. Тогда он нарушил бы обещание, данное жене. Он уже втайне подумывал, не требует ли его отцовский долг, чтобы он женился второй раз, но монахини могут косо на это посмотреть, а главное — он все еще любил мать Милли.

Конечно, он поговорил с Милли о ее проступке, ее объяснения покоряли своим простодушием.

— Зачем ты подожгла Эрла?

— Это было искушение дьявола, — сказала она.

— Милли, пожалуйста, не говори глупостей.

— Святых всегда искушает дьявол.

— Ты не святая.

— Совершенно верно. Потому я и поддалась.

И на этом инцидент был исчерпан — точнее он был, вероятно, исчерпан в тот же день между четырьмя и шестью в исповедальне. Ее дуэнья снова была рядом и уже, наверное, за этим проследила. Ах, если бы он только мог знать наверняка, когда дуэнья берет выходной день!

Пришлось обсудить вопрос и о курении тайком.

— Ты куришь сигареты? — спросил он.

— Нет.

Что-то в ее ответе заставило его поставить вопрос иначе: