комитет и вообще последние лет девять забрасывали его жалобами, потому что им, видите ли, всё не так. Работая в Мидоу-лейн-мэнор и на обувной фабрике, Мэри Пэт повидала черных достаточно, чтобы не считать их поголовно бессовестными и ленивыми. Среди них хватало добропорядочных, трудолюбивых, воспитанных, хотевших того же, чего и она: нормально зарабатывать, по-человечески питаться и спокойно растить детей. Поэтому Мэри Пэт и учила своих сына и дочь, что в ее присутствии «ниггерами» можно называть только тех, кто ведет себя нагло, нигде не работает, не живет с семьей, а детей рожает лишь ради пособий.

– Ну, ма, это ты перечислила всех, кого я встречал, – сказал Ноэл незадолго до отбытия во Вьетнам.

– И скольких ты встречал, если не секрет? – поинтересовалась Мэри Пэт. – Что, много цветных шатаются по Вест-Бродвею?

– Ну нет, зато в центре их до фига. И в метро. – Он поднял руку, будто держится за поручень, а другой почесал под мышкой, угукая, как шимпанзе.

– Веди себя прилично! – Мэри Пэт отвесила ему подзатыльник. – Я тебя таким невежей не воспитывала.

Сын в ответ только улыбнулся.

Господи, как ей не хватает этой улыбки… Впервые Мэри Пэт увидела ее, широкую и кривоватую, когда Ноэл, насосавшись молока, лежал у нее на руках, и в сердце открылось пространство, которое не закрывается до сих пор, как ни придавливай.

Ноэл тогда поцеловал мать в макушку:

– Ты в курсе, ма, что слишком правильная для наших трущоб?

И с этими словами ушел на улицу. В Южке всякий ребенок любил торчать на улице, но больше всех – дети из социального жилья. Сидеть дома им было так же невмоготу, как богатеньким ублюдкам сидеть на работе. В четырех стенах приходилось нюхать соседскую еду, слушать ссоры, скрип кроватей, смыв в туалете, радио, магнитофоны и телики. Иногда казалось, будто ты наяву чуешь запах чужих потных подмышек, прокуренного дыхания и немытых ног…

Джулз заходит в гостиную в старом клетчатом халатике, который ей уже размера на два мал, и начинает вытирать волосы полотенцем.

– Ну что, идем?

– Куда?

– Ты, вообще-то, обещала мне закупиться к школе.

– Когда?

– Сегодня, блин. Ма, ты чё?

– А кто платить будет?

– Ну хорош придуриваться.

– Я не придуриваюсь. Ты в курсе, что плита не работает?

– Ну и чё? Все равно ты ни хрена не готовишь.

Мэри Пэт не выдерживает и в ярости вскакивает с дивана.

– Это кто не готовит, мерзавка?! Нам просто газ перекрыли!

– И кто в этом виноват?

– Работу себе найди, поняла? Еще раз такое услышу, волосы выдеру!

– Я работаю вообще-то.

– Нет, милая моя, подработки не считаются. С них за квартиру не заплатишь.

– Ага, как и за газ, походу.

– Богом клянусь: еще одно слово из твоего поганого рта и ты у меня до следующей недели с постели встать не сможешь!

Джулз, подняв кулаки, начинает скакать по комнате – натуральный боксер на ринге, еще и в своем комичном халатике да с полотенцем на плечах – и при этом чуть не ржет. Мэри Пэт тоже не в силах удержать смех.

– Руки опусти, а то по зубам себе, чего доброго, заедешь – всю жизнь будешь шепелявить.

Джулз щерится и, не прекращая дурацкую пляску, показывает два средних пальца.

– Ну так что, в «Робеллз»?

– Говорю тебе: денег совсем нет.

Джулз останавливается и обматывает полотенцем голову.

– Вот не надо. Есть. Может, на газ не хватит, но уж на «Робеллз»…

– Нет, – отрезает Мэри Пэт. – Не хватит.

– Хочешь, чтобы я пошла в школу к этим африкосам и выглядела беднее их? – Глаза у дочери наполняются слезами, и она яростно утирает их краешком полотенца. – Ма, ну пожалуйста!

Мэри Пэт представляет, каково той будет в первый же день, испуганной и дрожащей, с огромными карими глазами.

– Ладно, пара «баков» найдется, – уступает она наконец.

Джулз бухается на колени, изображая благодарность.

– О спасибо тебе!

– Только сначала ты поможешь мне обойти несколько домов.

– Вот щас не поняла. Каких еще домов?

* * *

Начинают с Дорчестер-Хайтс, стучат во все дома вокруг парка и монумента[8]. Много кого нет (или, может, притворяются, приняв Мэри Пэт с Джулз за научных христиан[9], распространяющих свое «евангелие»), но остальные открывают. Убеждать почти никого не приходится: праведного гнева и недовольства в избытке. В пятницу будут все.

– А хрен ли, – прокуренным голосом говорит им пожилая женщина с ходунками, – конечно, придем!

* * *

Заканчивают обход уже ближе к вечеру. Солнце садится – точнее, опускается в бурые клубы дыма, что бесконечной лентой ползут с ТЭЦ в конце Вест-Бродвея. Они заходят в «Робеллз», где Джулз выбирает себе тетрадку, упаковку ручек, синий нейлоновый ранец, пару джинсов с широким клешем и высокой посадкой. После этого идут в супермаркет «Финэст», где Мэри Пэт покупает упаковку замороженной еды. На вопрос, чем будет ужинать она, Джулз напоминает о своей вечерней свиданке с Рамом. Стоя в итоге в очереди на кассу с едой на одного и номером «Нэшнл инквайрер», Мэри Пэт думает: «Не хватает только стикера на лбу с надписью “Одинокая, стареющая и толстеющая”».

По дороге домой Джулз ни с того ни с сего спрашивает:

– А ты когда-нибудь задумывалась, есть ли что-то после всего этого?

– Чего-чего?

Джулз сходит с бордюра на проезжую часть, чтобы не наступить на толпу муравьев, объедающих разбитое яйцо. Обойдя молодое деревце, снова поднимается на тротуар.

– Просто, ну, типа, казалось ли тебе когда-нибудь, что все должно быть так, а на деле иначе? И ты не знаешь, правильно ли это, потому что ничего другого, типа, не видела? А видела только, ну, вот это. – Она обводит рукой Олд-Колони-авеню, по которой они идут, и чуть-чуть отклоняется, чтобы не задеть Мэри Пэт. – Ну ты ведь чувствуешь, да?

– Чувствую – что?

– Что ты не для этого была создана. Вот здесь. – Джулз стучит себе по груди.

– И для чего ты не была создана, милая? – спрашивает Мэри Пэт, откровенно не понимая, о чем говорит дочь.

– Нет, нет, я не про это…

– Хорошо, а про что тогда?

– Я, короче, к тому, что не понимаю, почему не чувствую того же, что чувствуют другие.

– По поводу?

– Да по поводу всего. Вообще… Блин! – Джулз вскидывает руки.

– Да чего же? – допытывается Мэри Пэт. – Скажи толком.

– Да я просто, ма… В общем… Так, ладно, щас.

Дочь беспомощно водит пальцами в воздухе, затем останавливается и прислоняется к ржавой полицейской телефонной будке.

– Я не понимаю, – почти шепчет она, – почему все так, как есть.

– Ты про школу? Про