— Ничего я не знаю. Правда, нет? Совсем никого? Да быть этого не может! За таким красавцем девушки в очередь должны выстраиваться, — шутила мать. Но ему было не до шуток. Да и мать за несерьезным тоном прятала давнее беспокойство по поводу его личной жизни. Точнее, ее отсутствия.

— Прекрати, — отрезал Роман жестко и тут же, словно спохватившись, гораздо мягче добавил: — Мам, серьезно, давай не будем об этом.

Мать шутить перестала, но даже и не подумала менять тему.

— У меня не праздное любопытство. Я за тебя боюсь. Боюсь, что ты останешься один. Ты и так вон почти одичал. Молодой здоровый мужчина и один! Причем сознательно. Это ненормально. Противоестественно. Тебе двадцать шесть, а ты в какого-то монаха превратился.

Вот почему жизнь с матерью когда-то казалась ему душной и невыносимой, вспомнил Роман.

В монаха он не превращался. Но не рассказывать же матери о редких одноразовых встречах, чисто чтобы пар спустить. Ему самому после подобных эпизодов становилось противно. Да и мать, как он подозревал, интересовало совсем другое. Ей хотелось, чтобы он завел настоящие отношения, а то и вообще семью. Только вот ему этого не хотелось. Совсем. Категорически. Никого он больше к себе не подпустит, никому больше не доверится, и не потому что боится, нет. Просто больше ничего этого не хочет. Там, внутри у него, все давно выжжено и мертво. Жаль, что матери этого не понять.

— Думаешь, я не знаю, что ты такой из-за нее? — не унималась мать. — Столько лет прошло… забыть давно пора! Она-то сразу забыла. В тот же год замуж выскочила, как только ты уехал…

— Я помню, — процедил Роман.

— А лучше бы забыл! И жил бы себе дальше, не думая об этой ш… — мать осеклась, но Роман все равно завелся.

— Я о ней и не думаю, но и ты не трогай ее. Не говори о ней… так.

— Хорошо, извини. Я тоже погорячилась, — выдавила мать, пытаясь взять себя в руки, что само по себе для нее, обычно жесткой и категоричной, было несвойственно. Ольгу мать всегда не любила и прежде в выражениях не стеснялась. Даже странно, что сейчас так легко успокоилась. Впрочем, помолчав минуту, все же добавила с плохо скрываемым презрением: — Она ведь тоже теперь на комбинате работает. В бухгалтерии. При мне-то, конечно, к нам не совалась. А как только я ушла с поста, сразу помчалась к Павлуше. Ну а тот что? Принял ее, дурачина.

Павлушей мать снисходительно называла Павла Викторовича Потапова, который всю жизнь был ее замом, ну а после нее сам возглавил филиал.

— Я спать, — объявил тогда Роман, чувствуя, что неприятный разговор иначе не прекратится.

Позже он вспоминал слова матери и иногда ловил себя на безотчетном желании заглянуть в ее дело — по должности он имел доступ к личным делам сотрудников комбината. Там и ее фото свежее должно быть, и, возможно, какая-нибудь информация. Но тут же одергивал себя, напоминая: ему это неинтересно. Его это не касается. И, к собственной гордости, так за два года ни разу его и не посмотрел. Да и вообще после смерти матери практически не вспоминал ее. Олю Зарубину.

Надо же, хмыкнул Роман. Назвал ее по имени, впервые за много лет, и ничего, не умер от инфаркта.

Хотя… Зарубиной она была в прошлой жизни. Теперь — Авдеева, если ему не изменяет память.

Само собой, он предпочел бы вообще с ней больше никогда не встречаться, но… встретиться придется. И, очевидно, еще и контактировать. Ведь проверка предстоит как раз по ее, бухгалтерской, части.

Только вот как теперь с ней себя вести — он не представлял. Впрочем, как? Как положено проверяющему: твердо, бескомпромиссно, холодно. Никаких сантиментов по прошлому и, разумеется, никаких поблажек. Они давно чужие люди.

Мелочиться и придираться по пустякам из мести он, естественно, не будет, но и закрывать глаза на нарушения — тоже не станет. И если там действительно имеют место какие-то махинации — виноватые ответят по закону. И она — в том числе, если, конечно, замешана.

А сейчас необходимо взять себя в руки.

Роман выдохнул, сел в кресле прямо. Жжение под ребрами стихло, пульс успокоился, полупаническое состояние отпустило. Мозг вновь работал четко, выстраивая в уме список того, что надо сделать до отъезда. Дел, как всегда, — невпроворот, еще ведь и конец года, так что вал отчетности, но до вечера он успеет расправиться с самым срочным. Остальное — передаст Ильину. А завтра… завтра утренним поездом отправится туда, куда восемь лет назад обещал никогда не возвращаться.

3

К досаде Стрелецкого, Лиля ехала с ним в одном купе. Правда, первые три часа она сидела тихо как мышка. Поздоровалась только и поблагодарила, когда он помог ей с дорожной сумкой. Роман даже понадеялся, что все не так и плохо. Во всяком случае докучать болтовней ему никто не будет. Но тут Лиля решила, что пора обедать. Им обоим. Тут же на маленьком столике выросла гора кульков и свертков, а в купе запахло отварной курицей, яйцами, колбасой, пирогом с капустой.

— Это мне мама с собой надавала, когда узнала, что я с начальником… в смысле, с вами… еду вместе, — хихикнула Бучинская.

Стрелецкий оторвался от чтения и окинул тоскливым взором Лилины промасляные свертки. Аппетит у него пропал еще вчера, а от этого натюрморта и запахов начало подташнивать.

— Мойте руки, Роман Владимирович, и за стол! Обедать будем! — распорядилась Бучинская.

— Благодарю, я не голоден, — процедил он и, отложив книгу, вышел из купе.

Встал у окна. Глядя на проплывающий пейзаж, с раздражением подумал, что теперь даже не почитать. Хотя, чего уж себе врать, он и без того еле улавливал смысл книги. За три часа, дай бог, осилил десять страниц. Потому что мысли были о другом. Вчера в конце дня он все-таки заглянул в босс-кадровик*.

Просто чтобы подготовиться к встрече, зачем-то объяснялся сам с собой. Оля почти не изменилась. Повзрослела, конечно, но в целом… даже прическа та же. Светлые волосы чуть ниже плеч. Когда-то они пахли луговой травой, свежим ветром, хмельным счастьем… Роман тряхнул головой, словно пытаясь отогнать непрошено нахлынувшие мысли. Но Оля засела накрепко, как заноза.

Каких-то личных сведений, помимо того, что он и так знал, в ее деле не нашлось. Вот только новый адрес был указан. Роман прикинул, где это примерно. Далековато. Даже по меркам