Иногда мне начинает казаться, что Хендерсон нравится этот хаос. Болезнь позволяет ей проявить свой характер, и ей не нужно при этом искать никаких оправданий. Я вспоминаю себя в её возрасте. Что я делала лет десять назад? Да ничего, собственно, и не делала. Просто жила. Была замужем и ждала ребёнка. Временно не работала. Мы как раз переехали в Оксфорд, в новый дом. Всё было просто прекрасно. Ну, скажем, нормально. Правильное начало для правильной жизни. Теперь все это кажется миражем: историей, сотканной из тумана. На самом деле, хотя нам уже столько всего довелось пережить — за ту неделю, пока мы вместе, — я по-прежнему не доверяю ни Павлину, ни Хендерсон.

Это очень непростое решение.

Мы ещё не обсуждали, что было вчера, разве что Хендерсон пару раз высказалась в том смысле, что у неё жутко болит голова. У нас и раньше случались не очень удачные дни, так что вчера был не первый, и, может быть, мы ещё вернёмся в тот дом, я не знаю. У меня ощущение, что я приближаюсь к концу, вот только никак не пойму — чего. Но я знаю одно: с меня хватит. Ещё пару дней, ещё пару мест, взять, что нужно, — а потом я хочу отвезти чемоданчик Кингсли и получить свои деньги. Это просто работа. Человеку же надо на что-то жить. Но дело не только в деньгах.

Хотя в чём ещё, я не знаю.

Я постоянно думаю об Анджеле. Тогда, в больнице. В последний раз. Как я наблюдала за ней сквозь стеклянную перегородку, и мне хотелось войти в палату, сесть рядом с ней, взять её за руку. Я знала, что это опасно, что к ней нельзя прикасаться, нельзя её трогать, нельзя, чтобы она меня видела рядом, нельзя даже с ней заговорить — но мне всё равно так хотелось к ней. Может быть, я уже тогда знала, что это будет последний раз. Я не знаю. Мне так хотелось туда, но врачи меня отговорили. И я дала себя отговорить. Как всегда.

Теперь мне стыдно и больно.

Получается, я её бросила.

Моего единственного ребёнка…

Может быть, эти мысли и определили моё решение. Мы уже приближались к съезду с шоссе, на дорогу до нового города, и тут Хендерсон сказала:

— М-да, печальное зрелище.

Девочка-стопщица на обочине. Совсем молоденькая девчонка.

— Проезжай, — сказала я Павлину.

— А что у неё там написано? — спросил Павлин.

Мы уже поравнялись с девушкой. Она держала в руках картонку, на которой было что-то написано. Уже почти стемнело, и девушка подсвечивала табличку маленьким фонариком, но я всё равно не смогла разобрать, что там написано. Когда мы проехали мимо, она показала нам вслед поднятый средний палец.

— Ещё и хамит, — сказал Павлин.

— Куда-нибудь, — сказала Хендерсон.

— Чего?

— У неё так написано на картонке. Куда-нибудь. Нормально, да?

За эту неделю нам попадалось немало стопщиков. Все вроде бы молодые, и большинство — девушки. Очень часто бывало, что они просто шли вдоль шоссе, вдалеке от развязок и автозаправочных станций: как будто упали с неба. Я не знаю, отчего они все бежали, и считаю, что лучше всего просто их не замечать. У нас есть работа, вот и давайте думать о работе и ни на что не отвлекаться.

Я обернулась и посмотрела сквозь заднее стекло; девушка уже скрылась из виду, слившись с вечерним сумраком. А потом — кстати, я до сих пор не пойму, что меня подтолкнуло, — я сказала:

— Нет, стой. Давай развернёмся.

* * *

Вчера ночью, когда мы все втроём забились в один тесный номер, в том кошмарном мотеле. Там было всего две кровати, две односпальные кровати. Я никак не могла заснуть: люди ходили по коридору всю ночь и постоянно меня будили. Но вот я проснулась в очередной раз и поняла, что теперь разбудившие меня звуки доносятся не из-за двери, а с соседней кровати.

Приглушённый стон, тихий вскрик, шелест дыхания.

Я давно поняла, что Хендерсон с Павлином — вместе, хотя они никогда не показывали своих чувств и никак не проявляли своей привязанности. Но всё равно мне было неловко, что они тут же, рядом… когда я лежу на соседней кровати…

Всё было на удивление нежно и трепетно. Особенно если учесть, как эти двое ведут себя на людях. Хотя, может, они себя сдерживали из-за меня. Я не знаю.

Интересно, а что они чувствуют; болезнь как-то влияет на ощущения? Во что превращается удовольствие, тронутое этой порчей? Должно быть, в такие минуты шум становится просто убийственным; каждое прикосновение — как будто тебя полосуют ножом или, наоборот, присыпают пылью, и ветер сдувает пыль с кожи.

Все эти прерывистые сигналы…

А потом я попыталась припомнить, как я в последний раз занималась любовью. Когда это было? Не помню. У меня что-то с памятью: какие-то события из прошлого вспоминаются живо и ярко, болезнь ещё не заразила всю память, но в последнее время, все чаще и чаще, воспоминания ускользают. И их уже не догнать, не вернуть. Недели, годы — они растворяются без следа — в растерянности и смятении.

Любовь? Где это было, когда? В последний раз? Наверное, с мужем… или не с мужем? У меня был ещё кто-нибудь после мужа? Куда всё подевалось? Любовь, близость, привязанность.

Где они?

Где?

* * *

Хендерсон, разумеется, была против. Она обзывала меня по-всякому, а потом заявила, что она у нас главная. Я сказала, что да, ты главная, но я все это начала — я же и закончу. Как сочту нужным. Тем более что это моя машина. И самое главное — ключ от чемоданчика у меня.

— Ладно, — сказала она. — Как хочешь.

— Но только до следующей остановки, — добавил Павлин.

— Хорошо.

Дорога была абсолютно пустынной. Мы развернулись и поехали назад. Когда мы проехали мимо девушки, она даже не посмотрела в нашу сторону. Она просто стояла, сгорбившись и склонив голову. Картонка валялась на земле. Мы опять развернулись и подъехали к девушке.

Теперь я разглядела, что она была ещё моложе, чем мне представилось с первого раза. И вправду, даже не девушка, а девчонка. Девочка-школьница. Павлин остановил машину, но девочка не подошла. Она просто стояла и смотрела на нас. Я опустила стекло и спросила, куда ей нужно. Я думала, что она хотя бы улыбнётся. Но она лишь повторила, что было написано у неё на картонке:

— Куда-нибудь.

Я ей сказала, куда мы едем, и она спросила:

— В новый город?

— Ага.

— Слишком близко.

— Слушай, девочка, — сказала ей Хендерсон, — если хочешь, садись. А не хочешь, так мы поедем.

Девочка оглядела дорогу, как будто в любую секунду могла показаться другая машина. Но других машин не было — не было даже проблеска фар вдалеке. На небе уже появилась луна. Было так тихо, что казалось, весь мир затаил дыхание.

— Ладно.

Я открыла свою дверцу и подвинулась на заднем сиденье, освобождая ей место.